Читать бесплатно книгу «Остров Сахалин» Антона Чехова полностью онлайн — MyBook
Г. Николаевск-на-Амуре. – Пароход «Байкал». – Мыс Пронге и вход в Лиман. – Сахалин полуостров. – Лаперуз, Браутон, Крузенштерн и Невельской. – Японские исследователи. – Мыс Джаоре. – Татарский берег. – Де-Кастри.5 июля 1890 г. я прибыл на пароходе в г. Николаевск, один из самых восточных пунктов нашего отечества. Амур здесь очень широк, до моря осталось только 27 верст; место величественное и красивое, но воспоминания о прошлом этого края, рассказы спутников о лютой зиме и о не менее лютых местных нравах, близость каторги и самый вид заброшенного, вымирающего города совершенно отнимают охоту любоваться пейзажем.
Николаевск был основан не так давно, в 1850 г., известным Геннадием Невельским, и это едва ли не единственное светлое место в истории города. В пятидесятые и шестидесятые годы, когда по Амуру, не щадя солдат, арестантов и переселенцев, насаждали культуру, в Николаевске имели свое пребывание чиновники, управлявшие краем, наезжало сюда много всяких русских и иностранных авантюристов, селились поселенцы, прельщаемые необычайным изобилием рыбы и зверя, и, по-видимому, город не был чужд человеческих интересов, так как был даже случай, что один заезжий ученый нашел нужным и возможным прочесть здесь в клубе публичную лекцию.
Теперь же почти половина домов покинута своими хозяевами, полуразрушена, и темные окна без рам глядят на вас, как глазные впадины черепа. Обыватели ведут сонную, пьяную жизнь и вообще живут впроголодь, чем бог послал. Пробавляются поставками рыбы на Сахалин, золотым хищничеством, эксплуатацией инородцев, продажей понтов, то есть оленьих рогов, из которых китайцы приготовляют возбудительные пилюли. На пути от Хабаровки до Николаевска мне приходилось встречать немало контрабандистов; здесь они не скрывают своей профессии. Один из них, показывавший мне золотой песок и пару понтов, сказал мне с гордостью: «И мой отец был контрабандист!» Эксплуатация инородцев, кроме обычного спаивания, одурачения и т. п., выражается иногда в оригинальной форме. Так, николаевский купец Иванов, ныне покойный, каждое лето ездил на Сахалин и брал там с гиляков дань, а неисправных плательщиков истязал и вешал.
Гостиницы в городе нет. В общественном собрании мне позволили отдохнуть после обеда в зале с низким потолком – тут зимою, говорят, даются балы; на вопрос же мой, где я могу переночевать, только пожали плечами.
Делать нечего, пришлось две ночи провести на пароходе; когда же он ушел назад в Хабаровку, я очутился как рак на мели: камо пойду? Багаж мой на пристани; я хожу по берегу и не знаю, что с собой делать. Как раз против города, в двух-трех верстах от берега, стоит пароход «Байкал», на котором я пойду в Татарский пролив, но говорят, что он отойдет дня через четыре или пять, не раньше, хотя на его мачте уже развевается отходный флаг. Разве взять и поехать на «Байкал»? Но неловко: пожалуй, не пустят, – скажут, рано. Подул ветер, Амур нахмурился и заволновался, как море. Становится тоскливо. Иду в собрание, долго обедаю там и слушаю, как за соседним столом говорят о золоте, о понтах, о фокуснике, приезжавшем в Николаевск, о каком-то японце, дергающем зубы не щипцами, а просто пальцами. Если внимательно и долго прислушиваться, то, боже мой, как далека здешняя жизнь от России! Начиная с балыка из кеты, которым закусывают здесь водку, и кончая разговорами, во всем чувствуется что-то свое собственное, не русское.
Пока я плыл по Амуру, у меня было такое чувство, как будто я не в России, а где-то в Патагонии или Техасе; не говоря уже об оригинальной, не русской природе, мне всё время казалось, что склад нашей русской жизни совершенно чужд коренным амурцам, что Пушкин и Гоголь тут непонятны и потому не нужны, наша история скучна и мы, приезжие из России, кажемся иностранцами. В отношении религиозном и политическом я замечал здесь полнейшее равнодушие. Священники, которых я видел на Амуре, едят в пост скоромное, и, между прочим, про одного из них, в белом шёлковом кафтане, мне рассказывали, что он занимается золотым хищничеством, соперничая со своими духовными чадами. Если хотите заставить амурца скучать и зевать, то заговорите с ним о политике, о русском правительстве, о русском искусстве. И нравственность здесь какая-то особенная, не наша. Рыцарское обращение с женщиной возводится почти в культ и в то же время не считается предосудительным уступить за деньги приятелю свою жену; или вот еще лучше: с одной стороны, отсутствие сословных предрассудков – здесь и с ссыльным держат себя, как с ровней, а с другой – не грех подстрелить в лесу китайца-бродягу, как собаку, или даже поохотиться тайком на горбачиков.
Но буду продолжать о себе. Не найдя приюта, я под вечер решился отправиться на «Байкал». Но тут новая беда: развело порядочную зыбь, и лодочники-гиляки не соглашаются везти ни за какие деньги. Опять я хожу по берегу и не знаю, что с собой делать. Между тем уже заходит солнце, и волны на Амуре темнеют. На этом и на том берегу неистово воют гиляцкие собаки. И зачем я сюда поехал? – спрашиваю я себя, и мое путешествие представляется мне крайне легкомысленным. И мысль, что каторга уже близка, что через несколько дней я высажусь на сахалинскую почву, не имея с собой ни одного рекомендательного письма, что меня могут попросить уехать обратно, – эта мысль неприятно волнует меня. Но вот наконец два гиляка соглашаются везти меня за рубль, и на лодке, сбитой из трех досок, я благополучно достигаю «Байкала».
Это пароход морского типа средней величины, купец, показавшийся мне после байкальских и амурских пароходов довольно сносным. Он совершает рейсы между Николаевском, Владивостоком и японскими портами, возит почту, солдат, арестантов, пассажиров и грузы, главным образом казенные; по контракту, заключенному с казной, которая платит ему солидную субсидию, он обязан несколько раз в течение лета заходить на Сахалин: в Александровский пост и в южный Корсаковский.
Тариф очень высокий, какого, вероятно, нет нигде в свете. Колонизация, которая прежде всего требует свободы и легкости передвижения, и высокие тарифы – это уж совсем непонятно. Кают-компания и каюты на «Байкале» тесны, но чисты и обставлены вполне по-европейски; есть пианино. Прислуга тут – китайцы с длинными косами, их называют по-английски – бой. Повар тоже китаец, но кухня у него русская, хотя все кушанья бывают горьки от пряного кери и пахнут какими-то духами, вроде корилопсиса.
Начитавшись о бурях и льдах Татарского пролива, я ожидал встретить на «Байкале» китобоев с хриплыми голосами, брызгающих при разговоре табачною жвачкой, в действительности же нашел людей вполне интеллигентных. Командир парохода г. Л., уроженец западного края, плавает в северных морях уже более 30 лет и прошел их вдоль и поперек. На своем веку он видел много чудес, много знает и рассказывает интересно. Покружив полжизни около Камчатки и Курильских островов, он, пожалуй, с большим правом, чем Отелло, мог бы говорить о «бесплоднейших пустынях, страшных безднах, утесах неприступных».
Я обязан ему многими сведениями, пригодившимися мне для этих записок. У него три помощника: г. Б., племянник известного астронома Б., и два шведа – Иван Мартыныч и Иван Вениаминыч, добрые и приветливые люди.
8 июля, перед обедом, «Байкал» снялся с якоря. С нами шли сотни три солдат под командой офицера и несколько арестантов. Одного арестанта сопровождала пятилетняя девочка, его дочь, которая, когда он поднимался по трапу, держалась за его кандалы. Была, между прочим, одна каторжная, обращавшая на себя внимание тем, что за нею добровольно следовал на каторгу ее муж.[1] Кроме меня и офицера, было еще несколько классных пассажиров обоего пола и, между прочим, даже одна баронесса. Читатель пусть не удивляется такому изобилию интеллигентных людей здесь, в пустыне. По Амуру и в Приморской области интеллигенция при небольшом вообще населении составляет немалый процент, и ее здесь относительно больше, чем в любой русской губернии. На Амуре есть город, где одних лишь генералов, военных и штатских, насчитывают 16.
Теперь их там, быть может, еще больше.
День был тихий и ясный. На палубе жарко, в каютах душно; в воде +18°. Такую погоду хоть Черному морю впору. На правом берегу горел лес; сплошная зеленая масса выбрасывала из себя багровое пламя; клубы дыма слились в длинную, черную, неподвижную полосу, которая висит над лесом… Пожар громадный, но кругом тишина и спокойствие, никому нет дела до того, что гибнут леса. Очевидно, зеленое богатство принадлежит здесь одному только богу.
После обеда, часов в шесть, мы уже были у мыса Пронге. Тут кончается Азия, и можно было бы сказать, что в этом месте Амур впадает в Великий океан, если бы поперек не стоял о. Сахалин. Перед глазами широко расстилается Лиман, впереди чуть видна туманная полоса – это каторжный остров; налево, теряясь в собственных извилинах, исчезает во мгле берег, уходящий в неведомый север. Кажется, что тут конец света и что дальше уже некуда плыть. Душой овладевает чувство, какое, вероятно, испытывал Одиссей, когда плавал по незнакомому морю и смутно предчувствовал встречи с необыкновенными существами.
И в самом деле, справа, при самом повороте в Лиман, где на отмели приютилась гиляцкая деревушка, на двух лодках несутся к нам какие-то странные существа, вопят на непонятном языке и чем-то машут. Трудно понять, что у них в руках, но когда они подплывают поближе, я различаю серых птиц.
– Это они хотят продать нам битых гусей, – объясняет кто-то.
Поворачиваем направо. На всем нашем пути поставлены знаки, показывающие фарватер. Командир не сходит с мостика, и механик не выходит из машины; «Байкал» начинает идти всё тише и тише и идет точно ощупью. Осторожность нужна большая, так как здесь нетрудно сесть на мель. Пароход сидит 12 1/2 местами же ему приходится идти 14 фут., и был даже момент, когда нам послышалось, как он прополз килем по песку. Вот этот-то мелкий фарватер и особенная картина, какую дают вместе Татарский и Сахалинский берега, послужили главною причиной тому, что Сахалин долго считали в Европе полуостровом. В 1787 г., в июне, известный французский мореплаватель, граф Лаперуз, высадился на западном берегу Сахалина, выше 48°, и говорил тут с туземцами.
Судя по описанию, которое он оставил, на берегу застал он не одних только живших здесь айно, но и приехавших к ним торговать гиляков, людей бывалых, хорошо знакомых и с Сахалином и с Татарским берегом. Чертя на песке, они объяснили ему, что земля, на которой они живут, есть остров и что остров этот отделяется от материка и Иессо (Японии) проливами.[2] Затем, плывя дальше на север вдоль западного берега, он рассчитывал, что найдет выход из Северо-Японского моря в Охотское и тем значительно сократит свой путь в Камчатку; но чем выше подвигался он, тем пролив становился всё мельче и мельче. Глубина уменьшалась через каждую милю на одну сажень. Плыл он к северу до тех пор, пока ему позволяли размеры его корабля, и, дойдя до глубины 9 сажен, остановился. Постепенное равномерное повышение дна и то, что в проливе течение было почти незаметно, привели его к убеждению, что он находится не в проливе, а в заливе и что, стало быть, Сахалин соединен с материком перешейком. В де-Кастри у него еще раз происходило совещание с гиляками.
Когда он начертил им на бумаге остров, отделенный от материка, то один из них взял у него карандаш и, проведя через пролив черту, пояснил, что через этот перешеек гилякам приходится иногда перетаскивать свои лодки и что на нем даже растет трава, – так понял Лаперуз. Это еще крепче убедило его, что Сахалин – полуостров.[3] Девятью годами позже его в Татарском проливе был англичанин В. Браутон (Broughton). Судно у него было небольшое, сидевшее в воде не глубже 9 фут., так что ему удалось пройти несколько выше Лаперуза. Остановившись на глубине двух сажен, он послал к северу для промера своего помощника; этот на пути своем встречал среди мелей глубины, но они постепенно уменьшались и приводили его то к сахалинскому берегу, то к низменным песчаным берегам другой стороны, и при этом получалась такая картина, как будто оба берега сливались; казалось, залив оканчивался здесь и никакого прохода не было. Таким образом, и Браутон должен был заключить то же самое, что Лаперуз.
Наш знаменитый Крузенштерн, исследовавший берега острова в 1805 г.
, впал в ту же ошибку. Плыл он к Сахалину уже с предвзятою мыслью, так как пользовался картою Лаперуза. Он прошел вдоль восточного берега и, обогнув северные мысы Сахалина, вступил в самый пролив, держась направления с севера на юг, и, казалось, был уже совсем близок к разрешению загадки, но постепенное уменьшение глубины до 3 1/2 сажен, удельный вес воды, а главное, предвзятая мысль заставили и его признать существование перешейка, которого он не видел. Но его все-таки точил червь сомнения. «Весьма вероятно, – пишет он, – что Сахалин был некогда, а может быть, еще в недавние времена, островом». Возвращался он назад, по-видимому, с неспокойною душой: когда в Китае впервые попались ему на глаза записки Браутона, то он «обрадовался немало».[4] Ошибка была исправлена в 1849 году Невельским. Авторитет его предшественников, однако, был еще так велик, что когда он донес о своих открытиях в Петербург, то ему не поверили, сочли его поступок дерзким и подлежащим наказанию и «заключили» его разжаловать, и неизвестно, к чему бы это повело, если бы не заступничество самого государя, который нашел его поступок молодецким, благородным и патриотическим.
[5] Это был энергический, горячего темперамента человек, образованный, самоотверженный, гуманный, до мозга костей проникнутый идеей и преданный ей фанатически, чистый нравственно. Один из знавших его пишет: «Более честного человека мне не случалось встречать». На восточном побережье и на Сахалине он сделал себе блестящую карьеру в какие-нибудь пять лет, но потерял дочь, которая умерла от голода, состарился, состарилась и потеряла здоровье его жена, «молоденькая, хорошенькая и приветливая женщина», переносившая все лишения геройски.[6] Чтобы покончить с вопросом о перешейке и полуострове, считаю не лишним сообщить еще некоторые подробности. В 1710 г. пекинскими миссионерами, по поручению китайского императора, была начертана карта Татарии; при составлении ее миссионеры пользовались японскими картами, и это очевидно, так как в то время о проходимости Лаперузова и Татарского проливов могло быть известно только японцам. Она была прислана во Францию и стала известною, потому что вошла в атлас географа д’Анвилля.
[7] Эта карта послужила поводом к небольшому недоразумению, которому Сахалин обязан своим названием. У западного берега Сахалина, как раз против устья Амура, на карте есть надпись, сделанная миссионерами: «Saghalien-angahata», что по-монгольски значит «скалы черной реки». Это название относилось, вероятно, к какому-либо утесу или мысу у устья Амура, во Франции же поняли иначе и отнесли к самому острову. Отсюда и название Сахалин, удержанное Крузенштерном и для русских карт. У японцев Сахалин называли Карафто или Карафту, что значит китайский остров.
Работы японцев попадали в Европу или слишком поздно, когда в них уже не нуждались, или же подвергались неудачным поправкам. На карте миссионеров Сахалин имел вид острова, но д’Анвилль отнесся к ней с недоверием и положил между островом и материком перешеек. Японцы первые стали исследовать Сахалин, начиная с 1613 г., но в Европе придавали этому так мало значения, что когда впоследствии русские и японцы решали вопрос о том, кому принадлежит Сахалин, то о праве первого исследования говорили и писали только одни русские.
[8] Давно уже на очереди новое, возможно тщательное исследование берегов Татарии и Сахалина. Теперешние карты неудовлетворительны, что видно хотя бы из того, что суда, военные и коммерческие, часто садятся на мель и на камни, гораздо чаще, чем об этом пишут в газетах. Благодаря, главным образом, плохим картам командиры судов здесь очень осторожны, мнительны и нервны. Командир «Байкала» не доверяет официальной карте и смотрит в свою собственную, которую сам чертит и исправляет во время плавания.
Чтобы не сесть на мель, г. Л. не решился плыть ночью, и мы после захода солнца бросили якорь у мыса Джаоре. На самом мысу, на горе, стоит одиноко избушка, в которой живет морской офицер г. Б., ставящий знаки на фарватере и имеющий надзор за ними, а за избушкой непроходимая дремучая тайга. Командир послал г. Б. свежего мяса; я воспользовался этим случаем и поплыл на шлюпке к берегу. Вместо пристани куча больших скользких камней, по которым пришлось прыгать, а на гору к избе ведет ряд ступеней из бревнышек, врытых в землю почти отвесно, так что, поднимаясь, надо крепко держаться руками.
Но какой ужас! Пока я взбирался на гору и подходил к избе, меня окружали тучи комаров, буквально тучи, было темно от них, лицо и руки мои жгло, и не было возможности защищаться. Я думаю, что если здесь остаться ночевать под открытым небом, не окружив себя кострами, то можно погибнуть или, по меньшей мере, сойти с ума.
Изба разделяется сенями на две половины: налево живут матросы, направо – офицер с семьей. Хозяина дома не было. Я застал изящно одетую, интеллигентную даму, его жену, и двух дочерей, маленьких девочек, искусанных комарами. В комнатах все стены покрыты еловою зеленью, окна затянуты марлей, пахнет дымом, но комары, несмотря ни на что, все-таки есть и жалят бедных девочек. В комнате обстановка не богатая, лагерная, но в убранстве чувствуется что-то милое, вкусное. На стене висят этюды и, между прочим, женская головка, набросанная карандашом. Оказывается, что г. Б. – художник.
– Хорошо ли вам тут живется? – спрашиваю я даму.
– Хорошо, да вот только комары.
Свежему мясу она не обрадовалась; по ее словам, она и дети давно уже привыкли к солонине и свежего мяса не любят.
– Впрочем, вчера варили форелей, – добавила она.
Провожал меня до шлюпки угрюмый матрос, который, как будто догадавшись, о чем мне хочется спросить его, вздохнул и сказал:
– По доброй воле сюда не заедешь!
На другой день рано утром пошли дальше при совершенно тихой и теплой погоде. Татарский берег горист и изобилует пиками, то есть острыми, коническими вершинами. Он слегка подернут синеватою мглой: это дым от далеких лесных пожаров, который здесь, как говорят, бывает иногда так густ, что становится опасен для моряков не меньше, чем туман. Если бы птица полетела напрямик с моря через горы, то, наверное, не встретила бы ни одного жилья, ни одной живой души на расстоянии пятисот верст и больше… Берег весело зеленеет на солнце и, по-видимому, прекрасно обходится без человека. В шесть часов были в самом узком месте пролива, между мысами Погоби и Лазарева, и очень близко видели оба берега, в восемь проходили мимо Шапки Невельского – так называется гора с бугром на вершине, похожим на шапку.
Утро было яркое, блестящее, и наслаждение, которое я испытывал, усиливалось еще от гордого сознания, что я вижу эти берега.
Во втором часу вошли в бухту де-Кастри. Это единственное место, где могут во время бури укрываться суда, плавающие по проливу, и не будь ее, судоходство у сахалинских берегов, которые сплошь негостеприимны, было бы немыслимо.[9] Даже есть такое выражение: «удирать в де-Кастри». Бухта прекрасная и устроена природой точно по заказу. Это круглый пруд, версты три в диаметре, с высокими берегами, защищающими от ветров, с нешироким выходом в море. Если судить по наружному виду, то бухта идеальная, но, увы! – это только кажется так; семь месяцев в году она бывает покрыта льдом, мало защищена от восточного ветра и так мелка, что пароходы бросают якорь в двух верстах от берега. Выход в море сторожат три острова, или, вернее, рифа, придающие бухте своеобразную красоту; один из них назван Устричным: очень крупные и жирные устрицы водятся на его подводной части.
Антон Чехов. Путешествие на Сахалин и одноименная книга
Поговорим подробнее о книге Чехова «Остров Сахалин» (1891–1895) и попытаемся понять, о чем она.
📗 Считается, что на «Остров Сахалин» повлияла книга Федора Достоевского «Записки из Мертвого дома» (1860–1862), в которой автор — бывший каторжанин — знакомит читателей с бытом каторжан Сибири.
🔎 «Остров Сахалин» Чехова — это рассказ не только о каторжных работах, кандалах, карцерах, побегах, розгах и виселице. Еще важнее авторское исследование того, как уродует каторга человека, вне зависимости от того, кем он является: узником, или надзирателем, или даже живущим по соседству местным жителем.
✍️ Язык книги краток и скуп даже по чеховским меркам. Впечатления от общения с жителями Сахалина были так сильны, что для описаний местной природы даже не нашлось места.
👀 Сейчас многие подробности, описанные Чеховым, могут показаться не столь уж страшными по сравнению с ужасами колымских лагерей или современных зон строгого режима.
➡️ Вот два отзыва современников о книге.
1️⃣ Жена Льва Толстого Софья Толстая записывает в дневнике:
«Вечером читали вслух „Сахалин“ Чехова. Ужасные подробности телесного наказания! [Дочь] Маша расплакалась, у меня все сердце надорвалось».
2️⃣ А вот что пишет известный юрист Анатолий Кони:
«Он [Чехов] предпринял с целью изучения этой колонизации на месте тяжелое путешествие, сопряженное с массой испытаний, тревог и опасностей, отразившихся гибельно на его здоровье. Результат этого путешествия, его книга о Сахалине, носит на себе печать чрезвычайной подготовки и беспощадной траты времени и сил. В ней за строгой формой и деловитостью тона, за множеством фактических и цифровых данных чувствуется опечаленное и негодующее сердце писателя».
🛤 После публикации книги на Сахалин обратили внимание официальные лица. Министерство юстиции и Главное тюремное управление командировали туда своих представителей.
🗣 Вот что пишет о книге Чехова в 1990-е годы известный писатель Анатолий Приставкин в небольшом очерке «Творческая командировка лекаря Чехова»:
«Та «тьма», которая испортила тридцатилетнему Чехову остаток жизни, для нас не более чем легкие сумерки в преддверии кромешного мрака сталинских лагерей…
Два года после возвращения с Сахалина Чехов не мог написать ни строчки, настолько сильным было потрясение от увиденного. А когда опубликовал свои заметки, раздалась, как это бывает в России, критика, где писателя упрекали в уходе от жизни и даже в том, что исписался. А какая-то группка тогдашних «патриотов» прислала с Сахалина опровержение…
Увы, все актуально, и все узнаваемо…»
📓 Современный писатель Леонид Бежин выпустил книгу «Антон Чехов. Хождение на каторжный остров» (2013).
Повторив путь Антона Чехова и побывав в тех местах, которые описываются в книге «Остров Сахалин», он пытается ответить на вопрос, что именно подтолкнуло Чехова бросить устроенную жизнь в Москве, прекратить написание рассказов и отправиться на край России смотреть на быт каторжан.
Остров Сахалин
Остров Сахалин Антона Чехова, Alma Classics: 2013.
Обзор Тима Араса.
Антон Чехов считается одним из величайших российских писателей-фантастов, но, пожалуй, самая пронзительная и важная его работа — научно-популярная. Книга Чехова « Остров Сахалин » — это основополагающее произведение журналистских расследований и журналов путешествий, в котором задокументированы тюрьмы и заключенные острова Сахалин на Дальнем Востоке России. Что побудило одного из самых знаменитых российских авторов рассказов и пьес предпринять такое путешествие за пределы своей области знаний? Нужно смотреть на жизнь Чехова вне литературы. Родившийся в 1860 году в сонном крестьянском городке Таганроге в царской Европейской России, Чехов, изначально получивший врачебное образование, начал писать вскоре после окончания медицинского училища в 1879 году.
. Почти сразу же он приобрел известность в литературных кругах России и стал одним из крупнейших писателей 1880-х годов. Личная художественная философия Чехова классифицируется его непоколебимой верой в то, что работа писателя состоит в том, чтобы предлагать проблемы и вопросы, но не предлагать решений или выражать свои убеждения и желания в своих произведениях. Эта философия также повлияла на научно-популярную литературу Чехова « Остров Сахалин » и на его личную жизнь. В 1890 году брат Чехова Николай, с которым он поддерживал тесную связь из различных писем, опубликованных после его смерти, умер от туберкулеза, болезни, которой он сам тайно заразился 4 года назад. Обезумевший от жизни, Чехов находил смысл в изучении уголовных кодексов России и стремился узнать как можно больше о тюрьмах и их населении. С этой целью он отправился через Сибирь на Сахалин в тот же год смерти брата и свои записи и находки, как из своего путешествия под названием Из Сибири и на острове, были опубликованы 3 года спустя, в 1893 году.
Остров Сахалин начинается не на острове, а на материке, где Чехов садится на грузовое судно в Николаевском-на-Амуре на Дальнем Востоке Сибири. На пароходе Чехов отмечает непривычность этого места, написав: «Когда я плыл по Амуру, у меня было ощущение, что я не в России, а где-то в Патагонии, или Техасе; не говоря уже о своеобразных, нерусских пейзажах и природных условиях, … и что мы, приехавшие из европейской России, кажемся иностранцами» (Чехов 5). Чехов пытается сразу установить или найти что-то знакомое в Сибири, отмечая географию и климат, встречаясь с местными военными чинами. После этого Чехов всерьез приступает к своей задаче своим путешествием на юг через Александровскую долину в Александровскую тюрьму. В этой тюрьме он проводит интервью с заключенным по имени Егор, который сидел в тюрьме за убийство. Интервью построено в типично чеховской манере, когда он не выносит суждений или намерений, а просто позволяет Егору высказать свое мнение. За Александровском Чехов посещает Воеводск, продолжая свой путь на юг.
Собрав данные и наблюдения из Воеводска, он пересекает реку Тымь и долину реки. Во время природной экскурсии Чехов отмечает природную красоту и суровость природы Сахалина, написав: «И так оно могло бы быть, но холодные течения Охотского моря и льдины, дрейфующие у восточного побережья острова даже в Июнь с беспощадной ясностью свидетельствуют, что, когда природа создавала Сахалин, она в последнюю очередь думала о человеке и его пользе» (Чехов 76). За Тымью Чехов переезжает в Корсаковскую тюрьму и продолжает наблюдения за тюрьмами, заключенными и надзирателями. В последних нескольких главах книги Чехов уменьшает масштаб, пытаясь осмыслить увиденное и скрыть некоторые пробелы в своих наблюдениях. Он отмечает характер тюремных колоний, роль пола, возраста, рода занятий и демографии в тюрьмах, а также мораль ссылки. Чехов также отмечает природу Сахалина, Сибири и ссыльного солдата, написав: «Остров был пустыней; здесь не было ни жилья, ни дорог, ни скота, и солдаты должны были строить казармы и дома, прорубать лес и все добро таскать на спине» (Чехов 119).
).
Если и был один микрокосм истин, которые Чехов намеревался раскрыть о Сибири, тюремной системе, природе ссылки и скрытой человечности, раздетой в заточении, то «Рассказ Егора» служит самым ярким примером. Чехов знакомится с заключенным Александровской тюрьмы Егором. Что отличает это взаимодействие от некоторых других взаимодействий Чехова с заключенными, так это личный характер их разговора и его статус отдельной главы, а не мимолетного анекдота. Чехов просит Егора рассказать о своем заключении и последующей ссылке на Сахалин. Егор рассказывает о своей жизни лесорубом в Европейской России, в которой он якобы был обвинен в убийстве одного из своих друзей, человека по имени Николай, другим его коллегой, Сергеем. На протяжении всей встречи Егор кажется таким же нормальным, как и они, человеком, который все еще сохраняет свою человечность, несмотря на свое заключение, и продолжает вести жизнь, которую он считает достойной. Он работает слугой у пожилой украинки, в которой Чехов пишет: «Этот Егор, дровосек, не считал себя слугой чиновника, но «из уважения» приносил дрова, убирал помои на кухне и вообще носил от обязанностей, которые были не по силам старушке» (Чехов 54).
Поведение Егора также несколько приподнятое и веселое, он делает ехидные замечания об интеллекте своих детей и довольно хорошо переносит свое заключение, учитывая обстоятельства. Показывая, как этот человек, простой чернорабочий, якобы не совершивший никакого преступления, живет, как может, несмотря на ужасное обращение с ним, Чехов ставит вопросы о природе тюрем. Почему мы обрекаем людей на такую судьбу? Как такой разумный человек может быть лишен своей человечности в такой жестокой системе? Как он может выжить, несмотря на это? Чехов также сохраняет свою запатентованную художественную дистанцию и безразличие, просто беря интервью у этого человека и не намекая ни на что другое, но он дает нам окно в тюремную систему и ее разврат через этого простого лесоруба, который хочет, чтобы его дети «получили мозги».
Что делает Остров Сахалин такой классикой журналистских расследований, так это его написание. Чехов — превосходный писатель, он блестяще проводит линию красоты повествования и объективных фактов, описывая заключенных, надзирателей и тюрьмы с объективностью и изяществом, не заходя слишком далеко ни за одну из этих линий.
Это то, что позволяет читать и перечитывать « Остров Сахалин », поскольку это не просто разоблачение тюремных колоний на одном острове в царской России, это служит путеводителем по тюрьмам повсюду, оставаясь при этом верным первоначальным амбициям Чехова. Помимо этого, работа Чехова с коренным населением содержит некоторые этнографические элементы и иллюстрирует статус России как колонизатора и ее угнетение коренного населения. Кроме того, Чехов также берет на себя роль колонизатора и проявляет некоторую симпатию к тем, кого он называет «первооткрывателями Сибири». Временами книга может быть немного скучной и слегка анекдотической, но Чеховское смешение художественной и документальной литературы, данных и анализа помогает создать одно из самых читаемых произведений журналистских расследований 2019 года.0027-й -й век и одно из самых знаменитых произведений Чехова.
Остров Сахалин — амбициозная, масштабная работа, охватывающая этнографию, криминологию, литературу, географию и социологию.
Возможно, самая уникальная его работа, Антон Чехов отправляет читателя в путешествие по Сибири на дикий и дикий остров, где человечество, природа и общество все время исследуются и пересматриваются, и дает нам окно в тюремную систему, ранее неизвестную и неисследованную, при этом сохраняя художественную дистанцию, которая делает его вечной классикой.
Процитированные работы
Чехов, Антон Павлович и Брайан Рив. Остров Сахалин . Alma Classics, 2019.
Шарма, Ахил. «Прекрасная документальная литература Чехова». The New Yorker , www.newyorker.com/books/page-turner/chekhovs-beautiful-nonfiction?irclickid=1E61c3w2sxyLWUJwUx0Mo3b1UkBxR30PQ3F4Vc0&irgwc=1&source=affiliate_impactpmx_12f6tote_desktop_adgoal+GmbH&utm_source=impact-affiliate&utm_medium=123201&utm_campaign=impact&utm_content=Online+Tracking+Link&utm_brand=tny.
«Страна невыносимых страданий» Чеховский «Остров Сахалин» 120 лет спустя. Фотосерия Олега Климова — «Медуза»
Фото: Олег Климов
Еще в 1890 году Антон Чехов отправился в путешествие на «остров-тюрьму» Сахалин, чтобы исследовать условия содержания под стражей на Дальнем Востоке России и привлечь внимание к бесчеловечное обращение с заключенными там.
Через 120 лет после публикации «Остров Сахалин» фотограф Олег Климов проследил путь Чехова, отправившись на Сахалин, чтобы оценить его современное состояние.
«Каторга была отменена сто лет назад, но я пытался найти ее остатки в каждом из нас, в том числе и в себе, чтобы попытаться ответить на тот извечный русский вопрос: как при таком божественном природном пейзаж, неужели жизнь кончается такой несчастной?» говорит Климов.
Выдержка из Антона Чехова, Остров: Путешествие на Сахалин
«Азия подходит к концу. Можно было бы сказать, что Амур здесь впадает в Тихий океан, если бы остров Сахалин не преградил ему путь». Страница 5
«Неделями небо затянуто свинцовыми тучами и унылая погода, тянущаяся изо дня в день, кажется жителям бесконечной. Такая погода вызывает гнетущие мысли и пьянство от уныния». Страница 82.
«Когда примерно был последний снегопад?» — спросил я. — В мае, — ответил продавец. «Это неправда, это было в июне, — сказал доктор […]». Стр. 21.
«[…] про Сахалин любят говорить, что климата нет; говорят, что там «плохая погода», или на острове самая плохая погода во всей России». Страница 80.
«[…] уголь добывается в версте от поста [в Александровске]. Я был в шахте. Они вели меня по темным, сырым коридорам и любезно информировали меня о методах производства […]». Страница 104.
«По окончании срока осужденный освобождается от работы и переводится в статус поселенца. Задержек, связанных с этим, нет.
Если же у новосела есть деньги и административное покровительство, то он остается в Александровске или поселяется в наиболее желанной для него слободе, а дом либо покупает, либо строит, если он не приобрел его на каторге». Стр. 214.
«К тому же, как ни развратен и презрен каторжник, но он больше всего любит справедливость, и если ее нет среди начальства, то он с каждым годом становится все более злобным и злобным». Страница 108
«Ночью муж возвращается с работы. Он хочет есть и спать, а жена начинает плакать и ныть: «Ты нас погубил, будь ты проклят!» Стр. 100.
«Вечером были иллюминации. До поздней ночи солдаты, поселенцы и заключенные толпами слонялись по улицам, освещенным фонарями и бенгальскими огнями. Тюрьма была открыта». Стр. 27.
«В Дуе всегда тихо. Ухо скоро привыкает к размеренному лязгу цепей, шуму прибоя и гулу телеграфных проводов, и от этих звуков впечатление мертвой тишины становится еще сильнее». Страница 103.
«В одной избе, состоящей обычно из одной комнаты, вы найдете каторжную семью, а с ней солдатскую семью, двух-трех каторжных постояльцев или гостей.
Вы найдете несколько подростков, две или три колыбели по углам, цыплят и собаку. На улице возле хаты кучи мусора и лужи от помоев. Делать нечего, им нечего, они устали говорить и спорить; скучно выходить на улицу, потому что все одинаково безрадостно и грязно». Страница 100.
«Когда женщины в этих семьях занимаются проституцией, их сожители обычно поощряют их. Сожительница считает проститутку, зарабатывающую на кусок хлеба, полезным домашним животным и уважает ее; то есть сам готовит самовар и молчит, когда она с ним спорит. Она часто меняет сожителей, выбирая того, кто побогаче, у кого водка, или меняет от скуки, для разнообразия». Стр. 240.
«Если ребенок плачет или капризничает, на него злобно кричат: «Заткнись, что ж ты не каркаешь!» Но как бы они ни говорили и как бы ни жаловались, самое полезное, самое нужное , а самые приятные люди на Сахалине — дети, и сами осужденные это хорошо понимают и высоко к ним относятся. Они вносят элемент нежности, чистоты, мягкости и радости в самую черствую, морально развращенную сахалинскую семью».
Страница 257.
«[…] но когда речь идет о политике, он выходит из своей скорлупы и начинает серьезное изложение русской военной мощи и пренебрежительно отзывается о немцах и англичанах, которых он никогда в жизни не видел. Рассказывают, что когда он был в Сингапуре по пути на Сахалин, то хотел купить жене шелковую шаль. Ему сказали обменять свои российские деньги на доллары, и он был грубо оскорблен. — Как вам это нравится! — сказал он. «Я должен обменять свои православные деньги на какие-то эфиопские деньги?» И платок не был куплен». Страница 21.
«Главное богатство Сахалина и его надежда на будущее, которое, может быть, станет благоприятным и завидным, заключается в проходных рыбах, а не в дичи и не в угле, как думают некоторые. Часть или, возможно, все мальки, уносимые реками в океан, ежегодно возвращаются на материк в виде мигрирующих рыб». Стр. 272.
«[…] Барон Корф произнес короткую речь, слова которой я помню до сих пор. «Убежден, что на Сахалине «несчастным» живется лучше, чем где-либо еще в России или даже в Европе.