Целитель варлам абхазия: Люди силы — Телеканал «Моя Планета»

Для исследования книги Алексиевич поехал в оккупированный Советским Союзом Кабул, где встретился с военными советниками и медсестрами, некоторые из которых были вынуждены спать со старшими офицерами. Она говорит, что оправдание войны Политбюро было похоже на то, что использовал Путин в 2014 году, чтобы объяснить свой незаконный захват Крыма: американцы вот-вот должны были начать развертывание, и его вторжение было превентивным шагом против «фашизма». «Я слышал это от солдат и офицеров [в Кабуле]. Мне сказали, что мы опередили США на два часа», — говорит она.

Афганская война способствовала распаду СССР. Алексиевич говорит, что она и другие демократы-«романтики» праздновали его кончину. Но они не ожидали того, что произошло дальше: бандитский капитализм, захват политики КГБ и обнищание всего населения, доверившегося советской власти. Она признает, что сегодня многих россиян утешают путинские неосоветские идеи о великой, возрождающейся России, окруженной западными шакалами. «Не в самых смелых мечтах в 1990-х мы представляли себе, что экстремисты, националистические философы, идеологи и псевдопатриоты из православной церкви станут советниками Путина».

Есть ли, интересно, надежда, что Россия и Беларусь когда-нибудь реформируются? «Долгое путешествие», — отвечает она. «Вы не выходите из ГУЛАГа и тут же становитесь свободными». Она цитирует Варлама Шаламова, «моего любимого великого писателя ХХ века», который провел 17 лет в сталинских лагерях. «Он сказал, что система извращает преступников и жертв. Теперь у нас есть общество, в котором смешаны эти два понятия». Алексиевич добавляет, что началась очередная холодная война с Западом. Она говорит, что боится, что может появиться кто-то более злой, чем Путин, и привести Россию к «фактическому фашизму».

Алексиевич говорит, что после карьеры, связанной с тщательной записью фильмов ужасов, она больше не может писать о конфликтах. «Я считаю невозможным отправиться в зону боевых действий. У меня закончились резервы, чтобы защитить себя от боли. Я испытала на себе эти злодеяния», — говорит она. Это можно понять. Second-Hand Time содержит ужасные отчеты о межэтнических погромах, сопровождавших распад СССР, в Таджикистане, Абхазии и Баку, с убийствами, изнасилованиями и соседом против соседа.

И что теперь? Алексиевич говорит, что пробует «что-то новое». В настоящее время она пишет две книги: одна о любви, в которой мужчины и женщины рассказывают свои личные истории жизни и романтики; другой о старении. «Цивилизация дала нам дополнительные 20-30 лет жизни. Мы довольно не готовы к этому. У нас нет философии более поздней жизни, до нашего окончательного исчезновения во тьме», — говорит она.

Алексиевич часто задают вопрос, иногда с оттенком снисходительности: действительно ли ее книги являются искусством? Обычно ей требуется от пяти до семи лет, чтобы написать. Среди них 300-500 «главных героев», говорит она. У некоторых она берет интервью один раз; другие, которые многократно становятся «столпами» в ее повествовании. Ее методы неизменны: она использует диктофон для записи интервью. После этого она расшифровывает их. Как насчет айфона? «Я к ним не привыкла, — говорит она.

Следующую стадию творческого процесса Алексиевич сравнивает с физической борьбой – с изготовлением скульптуры или даже со строительством собора. Ее книги, по ее словам, — это «романы голосов», добавляя, что писать в этом жанре «очень сложно». «Это научно-популярная литература, созданная по законам литературы. В России есть такая традиция. Однажды Родена спросили: «Как вы делаете свои скульптуры?» Он ответил: «Я борюсь с камнем». То же самое и со мной. Я борюсь со временем. Я беру отходы, которые оставляет жизнь. Я начинаю его очищать. Я делаю из этого искусство».

Шведская академия отметила Алексиевич за ее «полифонические произведения, памятники страданию и мужеству в наше время». Почему, интересно, научная литература не получает Нобелевскую премию чаще? Алексиевич хвалит академию за дальновидность и говорит, что мы живем в быстро меняющейся реальности. Появляются новые художественные формы. «Сейчас никто не усомнится в том, что инсталляции — это искусство. Почему литература не должна меняться? Граница между документальной литературой и вымыслом стирается». По ее словам, ее разговоры «идут глубже», чем просто репортажи: это лучший способ запечатлеть нашу изменчивую современную сущность.

Чувствуется, что Алексиевич доволен. Последняя страница в Second-Hand Time называется «Заметки от каждой женщины». Это монолог 60-летней женщины, муж которой спился. Она живет одна, за 1000 км от Москвы, равнодушна к политике и к тому, «кто красный, а кто белый», и заботится только о том, чтобы посадить картошку и успеть к весне. «Будет очень плохо, когда придет время умирать», — говорит она. Тем временем она выходит ночью. Она смотрит на сирень. «Они светятся… Вот, позволь, я нарежу тебе букет».

Интересно, Алексиевич счастлив? Она улыбается и отвечает: «У меня есть дочь и внучка. Ей 10. Она зовет меня Светой. Мы хорошие друзья.»

Алексиевич должен уйти. Прежде чем она уйдет, я спрашиваю ее, что она могла бы сказать Лукашенко, встречались ли они когда-нибудь? «Я бы сказал ему, что мы должны смотреть в Европу. Он должен дать свободу обществу. В противном случае мы обречены». Она слишком прагматик, чтобы представить, что ее просьба когда-либо будет исполнена. «Конечно, он не согласится, потому что он диктатор. Это означало бы, что ему придется уйти в отставку. Диктаторы никогда не уходят по собственной воле».

Разговор с Марианной Яровской о «женщинах ГУЛАГа»

НЕСКОЛЬКО ЛЕТ после его смерти в 1953 году тело Иосифа Сталина выставлялось рядом с телом Ленина в мавзолее на Красной площади. Затем, в 1961 году, во время первой волны десталинизации, его похоронили за мавзолеем. По сути, это была попытка заставить Сталина исчезнуть, но историю и память, которая ее структурирует, так просто не победить. Сталин живет, спрятавшись между Лениным и стенами Кремля.

Последний документальный фильм Марианны Яровской « Женщины ГУЛАГа » начинается с того, что члены Коммунистической партии Российской Федерации возлагают цветы на могилу Сталина и с гордостью фотографируются перед бюстом, который стоит над ней. В современной России, кажется, всегда будут цветы на могиле Сталина, и, согласно недавней статье Дарьи Хлевнюк, неофициальных памятников, посвященных ему, становится все больше. Хлевнюк отмечает, что наряду с его присутствием в физическом пространстве, у Сталина есть широкое и растущее присутствие в Интернете в различных группах социальных сетей, посвященных защите его наследия.

Популярность Сталина часто служит индикатором других проблем современной России. Например, положительное увековечение памяти Сталина кажется несовместимым с правдивыми рассказами о советской системе массового заключения, известной как ГУЛАГ. В «Женщины ГУЛАГа » поклонение Сталину противопоставляется борьбе за сохранение и распространение памяти о советских репрессиях, терроре, перемещении, пытках и смерти. Женщины, предоставившие свои воспоминания для фильма, очень стары и очень хрупки, но их живой свидетель опровергает россказни людей, стоявших у могилы Сталина, которые убедили себя (возможно), что он не мог знать, что происходит. вокруг него.

В то время, когда окольными прокурорскими методами заставляют замолчать российских историков Большого террора, в том числе Юрия Дмитриева и, в последнее время, историка и директора Медвежьегорского районного музея Сергея Колтырина, Женщины ГУЛАГа напоминает зрителям о задавленной в первой половине века советской жизни. Фильм сопровождается книгой Пола Р. Грегори, также озаглавленной « женщин ГУЛАГа » (2013 г.), в которой представлены рассказы пяти женщин из разных слоев общества, репрессированных в XIX веке.20-е и 1930-е годы, до начала Второй мировой войны. Фильм объединяет комментарии разных субъектов в хронологическом порядке различных аспектов тюремного заключения: ареста, допроса, каторжных работ.

Я встретился с Яровской после показа фильма в киноцентре Леммле в Санта-Монике, чтобы обсудить документальный фильм и его роль в сохранении памяти о ГУЛАГе.

¤

ЛИДИЯ РОБЕРТС: Когда вы стали участвовать в проекте?

МАРИАННА ЯРОВСКАЯ: Это было, наверное, в 2012 году, когда я училась в Стэнфордском университете. Я работал в Еврейском музее и Центре толерантности, музее Холокоста в Москве. Мы сняли дюжину видео, и я вернулся в Соединенные Штаты с мыслью: «Почему в России самый большой музей Холокоста в мире, но нет приличного музея ГУЛАГа?» В то время он был: это было двухэтажное крошечное здание с крошечными окнами в Москве. У них было не так много. Они запустили старое видео BBC. Меня это не очень впечатлило. Я разговаривал со своими друзьями, и они сказали, что было бы неплохо сделать более крупный проект, что-то вроде Спилберга: Шоа ГУЛАГа.

Потом я поступил в Стэнфорд. У них есть этот семинар с Гуверовским институтом, Семинар по авторитаризму и разрушению демократии, посвященный тоталитарным режимам. Там было много интересных людей: Энн Эпплбаум, автор получившей Пулитцеровскую премию книги о ГУЛАГе [ ГУЛАГ: История (2003)]; Роберт Сервис, который был невероятным; Кэтрин Джоллак; Кейт Чжоу, ученый из Китая; и специалистов по этому вопросу со всего мира. Среди них был Пол Грегори, экономист, который организовал семинар. Он сказал: «Я думаю, что ваша идея великолепна, но она слишком широка. Почему бы вам не сузить его? Я подумываю написать книгу всего о пяти женщинах. Как насчет того, чтобы я написал книгу и издал ее здесь, в Hoover, чтобы мы получили немного финансирования, а вы сняли фильм? Так идея была сужена. Он родился не там; он был сужен.

Я посмотрел на его книгу в процессе и сказал: «Это сложно, потому что только два ваших персонажа в книге все еще живы. Мы должны найти кого-то, кто все еще там». Он сказал: «Ну, ты делаешь это. 20 000 долларов будет достаточно? 30 000 долларов?» Я сказал: «Наверное, нет».

Это была большая идея, которая стала очень маленькой, а затем снова стала больше. Я взял эту мысль, эту идею, и мы опросили там каждого ученого. Некоторые из крупнейших экспертов по сталинизму в мире приехали в эту мастерскую, чтобы разработать свои книги. …Мастерская была предназначена для производства книг, а не фильмов, но они приняли меня как своего. Мы взяли интервью у Энн, у Роберта Сервиса и у пары других экспертов, и это были отличные, очень сильные интервью. Мы записали все эти интервью, а потом я впервые поехала в Россию и взяла интервью у Ксении, девушки в красном платке и двух женщин из книги Павла, Адиле и Феклы. Адиле из этой очень знатной семьи, из Абхазии, вышла замуж за коммунистического лидера, впоследствии убитого Сталиным, поэтому всех остальных в семье вырезали из общества. А еще у нас есть очень простая крестьянка Фекла.

Пока мы снимали Феклу, мы случайно наткнулись — а так бывает с документальными фильмами — на это священное шествие, посвященное репрессиям ГУЛАГа, и люди ставили памятный памятник или крест. Он финансировался на собственные деньги людей; в то время не было никаких государственных организаций, ничего, что могло бы активно поддерживать память ГУЛАГа, и хотя она немного изменилась за последние несколько лет, это действительно так. На самом деле создали музей ГУЛАГа, это, знаете ли, серьезно, но, на мой взгляд, все же недостаточно. Но когда мы начинали, не было даже этого. Это было что-то вроде полуизвинения, понимаете? Приносятся полуизвинения, делаются какие-то признания, но полного раскаяния со стороны правительства никогда не бывает.

Мы вернулись к фильму Фекла, потому что в первый раз она только что перенесла инсульт и едва могла говорить. Ко времени второго интервью она выздоровела. И второй раз мы брали интервью у Ксении, но к тому времени она уже полностью ослепла. Она умерла через несколько месяцев после этого. Мы не использовали слепое интервью, потому что хотели, чтобы женщины выглядели настолько сильными, насколько это возможно — с некоторыми слабостями, — но мы не хотели показывать их в полностью ослабленном состоянии.

Потом мой знакомый Ермолай Солженицын познакомил меня со своей подругой Надеждой Левицкой. Мы несколько раз брали интервью у Надежды. Она была прекрасна и очень отличалась от других. Через группы активистов мы нашли Елену Посникову, которая согласилась дать интервью, и Веру Хеккер. Все они были под Москвой, и все они прошли через лагеря в 1940с. Пол был очень обеспокоен. Он сказал: «Мы говорим о событиях, которые в основном произошли в 20-х и 30-х годах, но вы приводите 1940-е годы. Это может создать проблему». Мы немного подумали, и я сказал: «Вы знаете, ГУЛАГ растянулся на все эти десятилетия. Если исключить 1940-е годы, у нас очень мало субъектов интервью, поэтому давайте включим их и покажем, что массовые аресты шли волнами: сначала были крестьяне, потом были семьи врагов народа, а потом были те, кто случайно оказался на оккупированной территории. Мы покажем немного каждого».

А книга писалась одновременно с фильмом?

Он начал писать одновременно. Он закончил его за год, а мне потребовалось еще пять лет, чтобы снять фильм. Ясно, что книги не требуют большого финансирования. Что нам действительно помогло, так это то, что в 2013 году мы получили грант Национального фонда гуманитарных наук в размере 75 000 долларов. Это было для исследований. Финансирование производства было бы потрясающим, но мы дважды подавали заявку и не получили его. Это было похоже на то, как если бы вам дали лодку, но не было весел, чтобы двигать ее. Нам хватило, чтобы начать, но недостаточно, чтобы действительно закончить, и мы хотели, чтобы это было сделано как следует, поэтому мы провели небольшой краудфандинг и здесь, и в России и собрали еще около 30 000 долларов.

Итак, в 2012 году вы поехали в Россию на первую серию интервью? Я знаю, что в то же время вы были исполнительным продюсером документального фильма о Pussy Riot, и мне любопытно, как эти два проекта пересекались в вашей карьере.

Когда в 2012 году состоялась акция протеста Pussy Riot, один российский режиссер пригласил меня прийти и помочь им с организацией. Она была режиссером-новичком и не знала, как именно организовать съемку, поэтому я сказал, что помогу. … На мой взгляд, единственное, в чем это действительно совпадало, это то, что я на стороне демократических изменений и я понимаю активизм, и поэтому это просто было похоже на проект, в котором я хотел участвовать, но мы не могли на самом деле обменяться отснятый материал.

Вы также давно занимаетесь защитой окружающей среды и работаете над фильмами, связанными с ней, особенно в качестве руководителя исследования Неудобная правда (2006). Мне любопытно, как в вашем понимании взаимодействует среда и история ГУЛАГа.

Мне очень повезло участвовать в проектах, которые стали первыми шагами в важных разговорах. Я бы сказал, что Неудобная правда — один из них, а Самсара (2011) — другой. В какой-то момент я был старшим редактором Гринпис и работал над Swift Current (2016), в котором частично рассказывалось о хоккеисте, которого в детстве изнасиловал его тренер, и который впоследствии построил центр для жертв жестокого обращения. И, конечно же, документальный фильм о Pussy Riot. Есть много. Я работал над фильмом под названием «Последние дни во Вьетнаме » (2014), в котором рассказывается о том, как американское правительство оставило некоторых своих вьетнамских союзников в последние дни войны. Он был номинирован на Оскар. И я работал над фильмом Марка Харриса « В объятия незнакомцев: истории детского транспорта 9».0020 (2000), вошедший в историю и получивший «Оскар».

Иногда, знаете ли, эти фильмы не совпадали с идеологией некоторых моих сверстников. Например, The Hoover Institution является правым республиканским отделением Стэнфордского университета. Это аналитический центр. Итак, когда они узнали, что я был главным исследователем Неудобная правда с Элом Гором, они представили меня как «Марианна, которая работала над этим удостоенным премии Оскар проектом, который мы не будем здесь упоминать». Но я совпал с Гувером и с этой организацией в Вашингтоне под названием «Жертвы коммунизма» в отношении моего отношения к тому, что случилось с Россией, что случилось с моим народом в те времена.

Мне кажется, что я всегда работал над проектами, которые были мне близки, иногда даже не понимая этого в начале. … Вы начинаете понимать, где находитесь, как только оседлаете эту волну. Кажется, мне немного повезло, что я никогда не работал над проектом, за который мне было бы стыдно.

Это довольно тяжелые темы. Как вы справляетесь с длительной работой над такими темами, как ГУЛАГ?

Я люблю фильмы ужасов. Я не знаю, как это объясняют психологи, но это лечит ваши эмоции и в некотором роде исцеляет вашу травму. Открытый разговор о чем-то исцеляет травму, верно? Я думаю, это на любом уровне: если вы говорите с психологом о чем-то очень травмирующем, что случилось с вами, или если вы снимаете фильм или книгу о чем-то очень травмирующем, что случилось с вашим народом или вашей нацией, это способ исцеления.

Причина, по которой у России есть сегодняшние проблемы, заключается в том, что они никогда не говорили о ГУЛАГе со всей честностью и открытостью, которых заслуживает этот вопрос. Как немцы работают со своим прошлым? Они говорят об этом открыто. Они никогда не останавливались. Дело не в том, что об этом начали говорить в 1990-х, а потом перестали. Они очистили свою совесть и очистили свою историю в меру своих возможностей. Я уверен, что какие-то проблемы еще должны быть, но это способ очищения и исцеления — поговорить. Для меня это на самом деле исцеление, не обязательно на личном уровне, но на уровне поколений. Это тоже немного мести: ты сделал это с нами, позволь мне сделать это с тобой.

Кому адресована месть?

На… на тех, кто сделал то, что они сделали с моими бедными предками.

Не в этом ли одна из проблем: куда направить эту боль?

Думаю, можно выйти на акцию протеста, что-то сказать, физически что-то сделать этим коммунистам, поклоняющимся Сталину, или можно снять фильм. Я из тех людей, которые предпочитают быть за камерой и за кулисами и позволять кому-то другому говорить за меня. Я бы никогда не пошла перед камерой, хотя в моей семье три поколения актеров. Это не я. Так что у меня есть кто-то другой сказать это.

Что мне очень понравилось в этом документальном фильме, так это то, что вы просто позволяете этим женщинам рассказывать свои собственные истории. Каково было давать эти интервью?

Прежде чем ответить на этот вопрос, я должен сказать, что попытка взять интервью у Анны Эпплбаум и Леонида Бородкина, заведующего кафедрой истории МГУ, — все эти прекрасные интервью — была отчасти тщетной, потому что мы их сразу вырезали. . Ничто не может сравниться с очевидцем. Ученые… они прекрасно подводят итог. В этом есть свои достоинства, но свидетельство из первых рук нельзя заменить.

Я чувствовал, что все мои подданные хотят поговорить. Как сказал один из них: «Я прожил достаточно долго, чтобы рассказать эту историю». Я думаю, это исходит из той же идеи, что для того, чтобы исцелиться, вы должны говорить об этом.

Некоторые из моих ближайших родственников пострадали прямо или косвенно; было что-то голодное, что-то изгнание. Они молчат об этом. Я уверен, что они придут посмотреть фильм, когда я привезу его в Россию, и будут очень счастливы и очень горды, но за ужином они хотели бы сосредоточиться на том, что у них есть сегодня: коммунальная похлёбка, красивый загородный дом. . Они не хотят вмешиваться в политику — они хотят заботиться о своих детях и внуках и не касаться этого вообще. Я думаю, что это отчасти самосохранение и инстинкт, и именно так они исцеляются. Они отсекают его и живут, не анализируя прошлого. Думаю, мне было легче анализировать, потому что я ушел. Когда ты уезжаешь и можешь провести время, глядя на что-то со стороны — это невероятное везение, иметь возможность это делать. Вы видите яснее, вы понимаете, в чем проблема, гораздо лучше, чем когда вы находитесь внутри.

Эти люди, которые все еще в нем, которые не могут уйти, фильм направлен на них?

Как и любой фильм, вы не обязательно делаете его для одной группы или аудитории. Мы будем считать, что фильм удался, если он дойдет до более широкой аудитории. Я уверен, что в России было снято много фильмов на эту тему, которые так и не попали за границу. Язык кино, к сожалению, не универсален. Вы должны адаптироваться. Вы должны понимать, что понятно всем, а что нет. Это очень тонкий баланс, что мы можем оставить, а что нам нужно вырезать, потому что это слишком долго, чтобы объяснять, не теряя сути. Поэтому я думаю, что наш фильм адресован людям повсюду, потому что геноцид может произойти где угодно — в Руанде, в Европе. Для россиян это будет немного взгляд со стороны. В этом нет ничего непосредственного. Есть события, которые повторяются из года в год и не исчезают. Фильм снят глобально, я бы сказал… Очень надеюсь.

Прямо сейчас в России происходит своего рода натиск на тему ГУЛАГа. На новый музей ГУЛАГа, на Фонд Солженицына финансируется много денег…

Которые только начали в последние пару лет. Когда мы начали снимать, ничего подобного не было.

Абсолютно. Есть то, что происходит сейчас, но есть и очень явный толчок к тому, чтобы не проводить отдельные исследования. Я бы сказал, что дело Дмитриева — это явная попытка подавить массовые исследования ГУЛАГа. Ранее вы говорили о вневременности этого фильма, но какова, в вашем понимании, нынешняя ситуация с памятью о ГУЛАГе, и как в нее вписывается фильм?

Думаю, это говорят мои персонажи. Думаю, из фильма понятно, текущая ситуация. Я пытался донести, что, несмотря ни на что, они никогда не смогут полностью загладить содеянное, совершенное преступление. Каковы бы ни были усилия, этого никогда не будет достаточно. И они делают недостаточно, даже почти. Можно было бы убрать все с Красной площади и поставить там Музей ГУЛАГа вместо ГИМа, и все равно было бы мало. Мы почти потеряли последних свидетелей, и не было таких огромных извинений, которые естественно исходили бы от правительства, признания, как это было в Германии. Они упустили свой шанс в 1990-е, упустили свой шанс в хрущевские годы. Они опоздали, слишком поздно. Они не извинились к 90-м годам, и в какой-то степени уже слишком поздно.

Эпплбаум, когда я с ней говорил, сказала, что теперь есть только одно средство: следующее поколение. Может быть, вырастет другое поколение, которое захочет узнать, что случилось с их прадедами и прабабушками. Но я беспокоюсь, что она не совсем права, что она слишком много надеется, потому что школьные учебники переписаны, а архивов нет. Это не Германия; архивы недоступны, т.к. нормальных архивов не сохранилось. Есть рисунки, заметки, воспоминания, наброски. … Но самое полезное мы нашли в Гуверовском институте. Когда все советские архивы были открыты, Ельцин продал множество копий Гуверовскому институту; потом при Путине многие архивы закрылись. Теперь вам нужно отправиться в Стэнфорд, чтобы найти эти архивы. Почему все это не открыто в России?

Я был в Берлине, там в музее кино. Можно зайти в музей, в темную комнату и открыть шкафы со всем, что касается 1941-го и 1942-го годов. Это говорит: «Нам стыдно, но мы не будем этого скрывать. Вы можете в любой момент зайти в эту темную комнату, увидеть эту темную страницу истории, и мы не будем ее скрывать». В России этого не происходит, и для меня это просто… Я в шоке, что все могло повернуться с того момента в 1990-х, когда было ясно, что все откроется, и, может быть, будет какое-то покаяние.

У меня такое ощущение, что если мы не попытаемся реально что-то с этим сделать, то это останется прежним, что оно не останется в нашей памяти, как фашизм в памяти немцев. И тому очень много примеров. Левицкая говорила, что своего Нюрнберга у нас не было и не будет. Может быть, кто-то и будет говорить об этом, но это будет исходить не из центра. Я не знаю, в чем причина. Это преступление.

Вы знаете, я искал русского киноредактора, но не нашел. Я нашел несколько людей с хорошей репутацией, и было бы неплохо отредактировать их там, поэтому я организовал несколько интервью. Этот парень пришел на собеседование, посмотрел мой материал и сказал: «У тебя тут проблема: откуда ты знаешь, что эти старые бабульки говорят правду? Вы этого не знаете, и зрители не поверят. У вас есть эти намеки на Сталина, но Сталин имел ко всему этому лишь косвенное отношение. Большинство преступлений было совершено мелкими менеджерами. Сталин практически ничего об этом не знал». А это был обычный человек, живущий в Москве и работающий редактором на российском телевидении. Он не получил работу, но…

Вау.

Это была моя реакция. Ух ты. И таких людей очень много. Расчёта не было.