Село Поим Белинского района Пензенской области
Село Поим расположено в Белинском районе Пензенской области.
Из архива panoramio . Права на фотографию принадлежат их владельцам
Поим в Википедии
Пои́м (Никольское или Поим-Никольское по имени церкви во имя св. Николая Чудотворца, построенной в 1757 году) — село в Белинском районе Пензенской области России. Административный центр Поимского сельсовета. Исторический центр старообрядчества Расположен на реке Поим, а также его притоке Качетверть, в 21 км к северо-западу от города Белинского и 147 км от Пензы по трассе Р209. Площадь села — 4 км². Население — 2208 чел. (2022). Село именуется по названию реки Поим (правый приток реки Ворона длиной 49 км), по обоим берегам которой оно расположено. Как место сбора меда («бортных ухожаев») мордвы упоминается в 1623 году: «Бортной Коварской ухожей.., вверх по Вороне по обе стороны, по речку по Поим и вверх по Поим левая сторона».
Подробнее
Ближайшие населенные пункты недалеко от Поима
Все населенные пункты Пензенской областиГостиницы в ближайших населенных пунктах
Все гостиницы Пензенской области
Лучшие заведения Поима
Рестораны, развлечения, такси, гостиницы, достопримечательности
Лучшие места
Поиск по названию
По типу
Все достопримечательности
Фотографии Поима
Добавить фото
Были в Поиме и сделали снимки города и интересных мест? Разместите их! Многие посетители нашего сайта делают фото в своих поездках. Публикуйте свои фото из Поима и из других городов! Отмечайте если Вы тоже видели эти места! Теперь появилась возможность добавления с мобильной версии сайта, что намного облегчает перенос фото из со смартфонов на сайт!
Сувениры из Поима
Добавить Сувенир
Были в Поима и привезли сувениры? Покажите их всем! Магнитики на холодильник, тарелки, вымпелы, кружки и все что Вы привозите с собой из командировок и поездок в Поим! Размещайте и отмечайте если у вас уже есть такие ! Разместите их фото! С мобильной версии сайта это сделать намного проще и перенос фото магнитиков из Поима со смартфонов на сайт будет удобнее!
Последние отзывы о Поиме
Добавить отзыв
Уважаемые посетители сайта Командировка.
ру!
Пока нет ни одного отзыва
Напишите отзыв!
Последние вопросы о селе
Добавить вопрос
Если у Вас есть вопросы по данному населенному пункту или Вы ищете людей из селаПоима, проживающих в нем, Вы можете задать задать соответсвующий вопрос. Надеемся, что наши пользователи помогут Вам с ответами.
Поим, как волшебный сундучок, набит тайнами и легендами
А хранят и приумножают это богатство просто сказочные люди
Мы едем по Поиму Белинского района с главой сельской администрации Натальей Кострикиной. Завидев ее в окне автомобиля, люди останавливаются, приветливо улыбаются и… кланяются. Те, что помоложе, только головой, а старшее поколение — чуть ли не в пояс.
Наталья Леонидовна поясняет:
— Я долго не могла к этому привыкнуть, когда стала главой (избрали меня два года назад).
Но, видимо, манеры эти у людей в крови — село несколько веков принадлежало графам Шереметьевым.
В первой половине прошлого века Поим был одним из крупнейших населенных пунктов губернии. Количество жителей переваливало за 13 тысяч, работали 3 кирпичных завода,
30 кузниц, 16 маслобоен, 8 пекарен… Всего не перечесть.
До сих пор село очень протяженное, хотя население сократилось в четыре с лишним раза. В его составе 21 улица. Почти на каждой — с десяток старинных домов. В основном одноэтажные, каменные, очень добротные, несмотря на «возраст». Ни один не похож на другой — это сразу замечаешь, когда заезжаешь в Поим.
Многие заселены, но не потомками мещан начала прошлого века: треть зажиточного села раскулачили, глав семейств арестовали, на родину вернулись считанные единицы. Домики очень чистые, опрятные, некоторые с пластиковыми окнами, но в основном — с деревянными, которые обрамлены кружевными наличниками.
Это еще одна отличительная черта Поима. Село издавна было ремесленным центром, и сейчас отдельные промыслы сохраняются.
Например, столярный.
Есть женщины в русских селеньях…
У уникального села и глава администрации удивительная, отличающаяся от своих коллег-чиновников. В ней нет ни капли провинциализма, но и горделивой спеси тоже нет. Общается просто, открыто, дружелюбно. И через пять минут возникает чувство, будто мы знаем друг друга много лет.
— Люблю я свою работу, — говорит Наталья Леонидовна. — Причем больше положенного. Порой засиживаюсь в админист-рации до ночи. Не потому что «надо», просто не могу по-другому. Когда вижу результат своих усилий, появляется столько энергии — впору горы свернуть! А первое время после назначения никак не могла привыкнуть: казалось, не справлюсь…
Справилась. Да еще как! В Поиме 300 лет не было водопровода, появился только в прошлом году: пробурили 8 мини-скважин, проложили полтора километра водопроводных сетей. А еще на окраине Поима теперь нет свалки, которая много лет приносила селу дурную славу.
Кострикина живет в 20 километрах от Поима — в Ширяево Белинского района.
Муж, дети, хороший дом — все «как у людей». Но она настолько прикипела к поимцам, что мечтает о переезде поближе к ним. Пока родные категорически против.
У женщин не принято спрашивать о возрасте, но я не удержалась: для должности главы Наталья Леонидовна непривычно молодая. Оказалось, ей всего 36. Она очень активная, но грустит о том, что этой активности не всегда хватает на семью — почти все отдает работе.
— Но ведь себя не переделать, правда? — улыбается Кострикина.
А я думаю о том, что ставшая крылатой фраза про «женщин в русских селеньях» написана словно бы о ней. И еще — что наша страна справится с любыми трудностями, пока в ней есть такие люди.
Ромео и Джульетта
Сложно поверить, но треть исконно русского села сейчас составляют цыгане. О том, как они здесь появились, ходят разные легенды. Самая правдоподобная гласит, что в 80-е годы прошлого века на окраине Поима остановился табор, через несколько недель цыгане шумной толпой снялись с места, погрузили свой скарб на телеги.
Одна лошадь понесла и скинула на землю старого цыгана. Он погиб, его тело предали земле здесь же, на окраине Поима. А осиротевшая семья решила, что это знак и ехать дальше не нужно.
Тогда в селе остались всего несколько человек. А потом, год за годом, к ним присоединялись новые и новые соплеменники. Теперь в Поиме больше тысячи представителей «кочевого народа»… Ведут себя тихо, держатся обособленно.
Единственное, на что жалуются сельчане, — «гости села» потихоньку растаскивают на кирпичи старинные дома. Не просто так — эти кирпичи они за неплохие деньги продают в Белинске: стройматериалы начала прошлого века ценятся.
Особенно поимцы боятся за бывшую усадьбу графа Шереметева. Она пустует, никем не охраняется. Здание уникальное: согласно архивным документам в нем останавливались на ночлег писатель Салтыков-Щедрин и два государя – Николай I и Александр I. Если рассказывать его историю, это может занять несколько часов.
Что до остального, цыгане живут, как все. Занимаются хозяйством, их дети ходят в школу.
В прошлом году в одной из семей произошла история, достойная пера великого Шекспира. 14-летняя поимская «Джульетта» познакомилась в Интернете с ровесником-цыганом. Завязалась переписка, но ее родители общение пресекли и даже забрали девочку из школы, опасались, что «Ромео» выкрадет их любимицу и увезет тайком. Восьмиклассница год сидела дома…
История обошлась без кровопролития. Спустя год «Ромео» приехал свататься — по всем правилам, с калымом. Говорят, теперь они — семья.
Хранители истории
Что же до остальных поимцев, их жизнь похожа на будни других представителей сельской глубинки. Беда одна: в селе почти нет достойной работы. Здесь действует несколько КФХ, два цеха по переработке мяса… Много магазинов — чуть ли не в каждом доме на центральных улицах.
Но большая часть молодежи работает вахтовым методом в Москве.
В прошлом году в селе открылось 8 ИП, но предпринимательская жилка есть не у каждого, поэтому многие ждут, когда в Поиме запустят кирпичный завод, чтобы устроиться туда.
Ждут уже 5 лет…
Как и в других селах, здесь есть люди, на которых все держится. Другими словами, культурная элита. Это семья Самойленко.
Александра Ивановна стояла у истоков создания историко-архитектурного музея Поима и уже двадцать лет — его директор. Ее супруг Вячеслав Трофимович 50 лет (!) проработал в местном Доме детского творчества.
Какие картинки возникают в уме, когда мы говорим «сельский музей»? Небольшая комнатка со скудными экспонатами, скучные истории, высосанные из пальца…
— Когда люди приезжают к нам впервые, просят экскурсию минут на 20–30, — улыбается Александра Ивановна. — Из соображений: что здесь может быть интересного? А остаются на несколько часов и уезжают чуть ли не со слезами на глазах.
Музей занимает двухэтажное здание: здесь хранится больше 3 тысяч ценнейших экспонатов: старинные иконы, архивные книги, домашняя утварь, предметы интерьера прошлых веков…
— Несколько месяцев назад я подвернула ногу, да так сильно, что пришлось лежать дома, — рассказывает Александра Ивановна.
И даже Теркин — поимский
Проведя в Поиме всего один день, я тоже пришла к выводу, что мы совсем не знаем свою историю. Мы мечтаем о загранице, с придыханием рассказываем о крупнейших музеях Европы, но не в курсе, что происходит под носом. Мне стало стыдно…
– Знаете, большую часть жизни я тоже глубоко не интересовалась историей родного села, – признается дочь Александры Ивановны Татьяна Найденова. – Преподавала физику в местной школе и была далека от того, чем занимаются родители. А 7 лет назад перешла на работу в музей и… для меня открылся новый мир!
Теперь мать и дочь с утра до вечера вместе. Они похожи и внешне, и внутренне. Крепкие, невысокого роста, добрые и чуткие. Энтузиастки, которые работают не за деньги, а за идею.
Александра Ивановна много лет изучала историю села в архивах – пензенском, московском, санкт-петербургском. Собрала так много материала, что он до сих пор полностью не обработан. Она сыплет интересными фактами, только успевай записывать.
Например, музей поддерживает связь с потомками Шереметевых за границей. Петр Петрович Шереметев – весьма известный во Франции человек, деятель Русского музыкального общества, которое владеет единственной в Европе русской консерваторией.
Еще, оказывается, потомок переселенцев из пензенского Поима Григорий Пулькин, который первый в Башкирии получил звание Героя Советского Союза, стал прообразом Василия Теркина из одноименной поэмы Александра Твардовского.
А вообще поимчане разбросаны по всей России: они живут в Оренбургской, Астраханской областях, Башкирии…
Связь поколений
Трое детей Татьяны Найденовой выросли и уехали из родного села, но помогают наполнять и администрировать сайт музея. А вот 10-летний внук Сережа проводит в Поиме все каникулы.
Его любимое занятие – слушать рассказы бабушки и прабабушки о селе. Многие факты и даты он помнит наизусть и подсказывает старшим, когда те ведут экскурсии. И уже несколько раз сам выступал перед гостями Поима. С таким молодым поколением за будущее не страшно.
Автор: Ирина БАЛАШОВА
Нашли ошибку — выделите текст с ошибкой и нажмите CTRL+ENTER
Деревня: Книга I Джорджа Крэбба
Деревенская жизнь и все царящие заботы
Старые юные крестьяне и стареющие кавалеры;
Какой труд дает, и что, этот труд в прошлом,
Возраст, в час томления, находит наконец;
Что формирует реальную картину бедных,
Требует песни — Муза больше дать не может.
Бежали те времена, если бы такие времена были когда-либо,
Когда деревенские поэты восхваляли родную зелень;
Пастухов теперь нет, плавным чередующимся стихом,
Красота их страны или репетиция их нимф;
Тем не менее для них мы создаем нежное напряжение,
Все еще в наших сердцах любят Коридоны жалуются,
И мальчики пастухи раскрывают свои любовные боли,
Единственная боль, увы! они никогда не чувствуют.
На берегах Минчо, в царствование Цезаря щедрое,
Если Титир снова обретет Золотой Век,
Должны сонные барды лестный сон продлить,
Механические отголоски мантуанской песни?
От истины и природы мы далеко отклонимся,
Куда ведет Вергилий, а не Фэнси?
Да, так музы поют о счастливых кавалерах,
Потому что Музы никогда не знали своей боли.
Хвастаются своими крестьянскими трубками, но теперь крестьяне
Откажитесь от труб и плетитесь за плугом;
И у немногих среди сельского племени есть время
Нумеровать слоги и играть с рифмой;
Спаси честную утку, какой сын стиха мог бы поделиться
Восторг поэта и крестьянская забота?
Или великие полевые труды деградируют
С новой опасностью более бедной торговли?
Из одной главной причины исходят эти праздные похвалы,
Что темы так легко немногие воздерживаются от пения;
Они не требуют мыслей, не требуют глубокого замысла,
Но наполни песню и сжижи линию;
Нежный любовник принимает деревенский колорит,
Нимфа, его любовница, а сам любовник;
Без грустных сцен он омрачает свою мелодическую молитву,
Но все, чтобы быть похожей на нее, красится честно.
Я действительно согласен, что поля и стада очаровательны
Для того, кто смотрит или для того, кто занимается земледелием;
Но когда среди таких приятных сцен я прослеживаю
Бедные трудолюбивые местные жители,
И увидеть полуденное солнце, с пылким лучом,
На непокрытых головах и влажных висках играют;
В то время как некоторые, с более слабыми головами и более слабыми сердцами,
Оплакивайте их судьбу, но поддержите их части:
Тогда осмелюсь ли я скрыть эти настоящие беды
В мишуре атрибутов поэтической гордости?
Нет, брошенный Фортуной на хмурый берег,
Чем не могут похвастаться ни рощи, ни счастливые долины;
Если есть другие заботы, кроме тех, о которых говорит Муза,
И другие пастухи живут с другими товарищами;
На таких примерах учили, раскрашиваю кроватку,
Как правда раскрасит, а как барды не раскрасят:
И вы, бедняги, на буквенное презрение не жалуетесь,
Для тебя напрасно гладка самая гладкая песня;
Побежденный трудом и согнутый временем,
Чувствуете бесплодную лесть рифмы?
Могут ли поэты утешить вас, когда вы тоскуете по хлебу,
Обвивая миртами свой разрушенный сарай?
Могут ли их легкие сказки одолеть твои тяжкие печали,
Иль радостною весельем трудный час порадовать?
Вот! где вереск, с увядшими ветвями, выросшими над,
Одалживает светлый дерн, который согревает бедных соседей;
Отсюда появляется полоса горящего песка,
Где редкий урожай машет увядшими колосьями;
Ранговые сорняки, которые бросают вызов любому искусству и уходу,
Властвуйте над землей и грабьте загнившую рожь:
Там чертополох простирает вдаль свои колючие руки,
И оборванному младенцу грозят войной;
Там маки, кивая, насмехаются над надеждой труда,
Там бесплодную почву окрашивает голубой журавль;
Выносливый и высокий, над стройным снопом,
Шелковистым листом машет склизкая мальва;
Над молодыми побегами чернокнижник отбрасывает тень,
И дикая тарелка цепляется за больное лезвие;
Смешанными красками изобилуют скалистые берега,
И напрасно сияет печальное великолепие вокруг.
Так выглядит нимфа, которую украшают жалкие искусства,
Преданный человеком, затем оставленный на посмешище человеку;
Чья щека напрасно принимает мимическую розу
Пока ее грустные глаза раскрывают беспокойную грудь;
Чье внешнее великолепие всего лишь одежда безумия,
Разоблачение наиболее, когда наиболее это золотит бедствие.
Здесь безрадостно бродит дикая земноводная раса,
С угрюмым горем на каждом лице;
Кто далек от гражданского искусства и социальной жизни,
И подозрительно косить на незнакомцев.
Здесь тоже беззаконный торговец главной
Вытаскивает из плуга пьяного парня;
Хочешь только требовать труда дня,
Но порок теперь крадет его ночной отдых.
Где холопы, которые ежедневным трудом,
С сельскими играми, играемыми на закате солнца;
Кто с несравненной силой ударил по летящему мячу,
Или косо упал прудовой стебель;
Пока какой-то огромный Аякс, грозный и сильный,
Нанял какого-то хитрого юношу из толпы,
И, сорванный, под юным Улиссом пал,
Когда хвалебные распевы веселое озорство рассказывают?
Где теперь они? — Под тем утесом они стоят,
Чтобы указать фрахтованному катеру место посадки;
Нагрузить готового коня с виноватой поспешностью;
Лететь в ужасе над бездорожьем,
Или, при обнаружении в их беспорядочном движении,
Помешать своим врагам хитростью или силой;
Или, уступая часть (при состязании равных лжецов),
Получить беззаконный паспорт для остальных.
Здесь, долго блуждая среди этих хмурых полей,
Я искал простую жизнь, которую дает Природа;
Насилие, Неправда и Страх узурпировали ее место,
И смелая, хитрая, угрюмая, дикая раса;
Кто, только умеющий захватить финное племя,
Годовой обед или семилетняя взятка
Подождите на берегу и, когда волны набегают высоко,
На подброшенный сосуд склоняют свой жадный взор,
Который к их берегам устремляется своим стремительным путем,
Их или океанская жалкая добыча.
Как на соседнем пляже стоят ласточки,
И ждать, когда попутные ветры покинут землю;
Еще к полету расправлено готовое крыло:
Так что я ждал благоприятный час, и бежал;
Бежали от этих берегов, где царит вина и голод,
И закричал: Ах! несчастны те, кто еще остался;
Кому еще предстоит услышать рев океана,
Чьи жадные волны пожирают уменьшающийся берег;
До свирепого прилива, с более властным влиянием,
Подметает низенькую хижину и все удерживает;
Когда грустный жилец плачет от двери к двери,
И напрашивается у бедняка защиты!
Но это сцены, где скупая рука Природы
Дали лишнюю часть голодной земле;
Она виновата, если здесь человечество жалуется
О бесплодном тяжелом труде и напрасно потраченном труде;
Но все же в других сценах, более справедливых на вид,
Где много улыбок — увы! она улыбается немногим
И те, кто не вкушает, все же увидят ее хранилище,
Как рабы, копающие золотую руду,
Богатство вокруг делает их вдвойне бедными.
Или вы сочтете их щедро оплаченными здоровьем,
Прекрасное дитя труда, которое томится от богатства?
Тогда вперед! и увидишь, как они восходят вместе с солнцем,
Через долгий путь ежедневного тяжелого труда бежать;
Подобно ему, чтобы вырастить обильный урожай,
И все же не осколки изобилия, которое они дарят;
Увидь их под бушующим жаром собачьей звезды,
Когда дрожат колени и стучат виски;
Взгляните на них, опираясь на свои косы, взгляните на
Труды прошлого и труды грядущие исследуют;
Смотрите, как чередуются солнце и ливни,
И копить боль и тоску на свой век;
Сквозь топи и заболоченные болота следуют их шаги,
Когда их теплые поры впитают вечернюю росу;
Тогда признайте, что труд может быть смертельным
Этим твоим рабам, как роскошь тебе.
Среди этого племени слишком часто мужская гордость
Стремится в сильном труде сердце изнемогшее скрыть;
Там можно увидеть молодость стройной рамы
Бороться со слабостью, усталостью и стыдом:
Тем не менее, подгоняемый и гордо не желающий уступать,
Он стремится присоединиться к своим товарищам по полю;
Пока долго борющаяся природа наконец не упадет,
Ухудшающееся здоровье отвергает его скудный обед,
Его нерадостная супруга грядущую опасность видит,
И взаимный ропот зовет медленную болезнь.
Но дай им здоровья, не нам об этом говорить,
Хоть голова не поникнет, но сердце здорово;
Или вы будете настаивать на их домашней, обильной пище,
Здоровый и простой и все еще доля бедняка!
О! пустяк не с желаниями, которые вы не можете чувствовать,
Не смейтесь над страданием скудного обеда;
Домашние, не полезные, простые, не обильные, такие
Как вы, завидующие, посмели бы прикоснуться.
Нежные души, мечтающие о деревенской тишине,
Кому плавный поток и плавней сонет;
Вперёд! если мирную койку разделят твои похвалы,
Иди, загляни внутрь и спроси, мир ли там:
Да пребудет с ним мир — этот поникший усталый сир,
Или их, что потомство вокруг их слабого огня,
Или ее, матрона бледная, чья дрожащая рука
Включает убогий очаг умирающей марки.
Само время еще не может получить для этих
Последние удобства жизни, должное уважение и легкость;
Ибо вон там тот седой парень, чей возраст
Может без забот, кроме своих собственных заниматься;
Кто, опираясь на этот грубый посох, смотрит вверх, чтобы увидеть
Голые руки, отломленные от увядшего дерева,
На котором, мальчик, он взобрался на самую высокую ветку,
Тогда его первая радость, а теперь печальная эмблема.
Когда-то он был главным во всей деревенской торговле,
Его твердая рука проложила самую прямую борозду;
Полный много призов он выиграл, и до сих пор гордится
Найти триумфы своей юности позволили.
В его глазах искрится мимолетное удовольствие,
Он слышит и улыбается, потом снова думает и вздыхает:
Пока он с болью идет в могилу;
Богатые презирают его, нет, бедные презирают;
Альтернативные мастера теперь их подчиненные команды,
И понуждать усилия его немощной руки;
Кто, когда его возраст тщетно пытается выполнить свою задачу,
С безжалостными насмешками ленивых бедняков жалуются.
Часто ты видишь его, когда он пасет овец,
Его зимняя зарядка, под пригорком плач;
Часто слышно, как он шепчет дующим ветрам
Над его белыми локонами и зарыть их в снег;
Когда, разбуженный яростью и бормотанием утром,
Он чинит сломанную изгородь ледяным шипом:
«Зачем я живу, когда хочу быть
Сразу от жизни и пожизненного труда бесплатно?
Словно листья весной, молодые сдуваются,
Без печалей медленного распада;
Я, как тот увядший лист, остаюсь позади,
Укушенный морозом и дрожащий от ветра;
Там он остается, пока не появятся молодые почки,
Как и я, теперь все мои друзья-подружки ушли;
Затем, от тяги восходящего поколения,
Падает, как и я, незаметно в прах.
«Эти плодородные поля, эти многочисленные стада я вижу,
Являются добычей для других, но убийство заботит меня;
Мне дети моей юности господа,
Медлительны в своих дарах, но поспешны в своих словах:
Собственные потребности требуют их заботы, и кто
Чувствует собственную нужду и помогает другим?
Одинокий, несчастный человек, от боли иду,
Никто не нуждается в моей помощи, и никто не облегчает мое горе;
Тогда пусть мои кости будут лежать под дерном,
И люди забывают негодяев, которым не хотели помогать».
Так стонут старики, пока болезнь не угнетает,
Они вкушают последнее горе, а затем отдыхают.
Это их дом, в котором живут бедняки прихода,
Чьи стены из грязи едва несут сломанную дверь;
Там, где гнилостные пары, затухая, играют,
И унылое колесо день заунывно гудит;
Там живут дети, не знающие родительской заботы,
Там живут родители, не знающие детской любви;
Убитые горем матроны на безрадостной постели,
Покинутые жены и матери, никогда не вышедшие замуж;
Удрученные вдовы с непрошенными слезами,
И искалеченный возраст с более чем детскими страхами;
Хромые, слепые и далеко не самые счастливые они!
Хандрящий идиот и сумасшедший гей.
Здесь также получают больные свою окончательную гибель,
Сюда принесли, среди сцен горя, горевать,
Где громкие стоны из какой-то печальной палаты текут,
Смешанный с шумом толпы внизу;
Здесь, скорбя, они друг родную печаль сканируют,
И холодная благотворительность человека к человеку:
Чьи законы действительно для разрушенного века предусматривают,
И сильное принуждение отрывает от гордыни клочок;
Но все же этот лом покупается с большим вздохом,
И гордость озлобляет то, что не может отрицать.
Скажите вы, угнетенные какими-то фантастическими бедами,
Какой-то раздражающий нерв, нарушающий ваш покой;
Кто жмет пуховую кушетку, пока рабы продвигаются
Робким взглядом читать далёкий взгляд;
Кого грустными молитвами дразнит усталый доктор
Чтобы назвать безымянную вечно новую болезнь;
Кто с притворным терпением терпит ужасные жалобы,
Которую настоящую боль, и только ее, можно вылечить;
Как бы вы вынесли настоящую боль лгать,
Презираемый, заброшенный, оставленный умирать один?
Как бы вы выдержали последний вздох,
Где все убогое прокладывает путь к смерти?
Такова та комната, которую разделяет одна грубая балка,
И голые стропила образуют наклонные стороны;
Там, где видны гнусные узы, связывающие солому,
И рейка и грязь — это все, что лежит между ними;
Сохраните одно тусклое стекло, которое, будучи грубо залатанным, прогибается
К грубой буре, но исключающей день.
Здесь, на спутанном стаде, в пыли рассыпанной,
Поникший негодяй склоняет томную голову;
К нему ни рука сердечная чаша не приложит,
Не утирает слезу, что застаивается в глазах;
Нет друзей с мягкими речами его боль обмануть,
Не обещай надежды, пока болезнь не улыбнется.
Но скоро громкий и поспешный зов,
Сотрясает тонкую крышу и эхом разносится по стенам.
Анон, входит фигура, причудливо опрятная,
Вся гордыня и деловитость, суета и тщеславие;
С видом, не тронутым этими горестными сценами,
Со скоростью, которая, входя, говорит о его поспешности,
Он велит толпе глазеющих вокруг него лететь,
И несет в глазах судьбу и физику;
Могущественный шарлатан, давно разбирающийся в человеческих недугах,
Кто первый оскорбляет жертву, которую он убивает;
Чью кровавую руку сонная скамья охраняет,
И чья самая нежная милость — пренебрежение.
Приход оплачивается приходом,
Он презирает свою разумную ухмылку;
В спешке он ищет ложе, где лежит страдание,
В его отведенных глазах читалось нетерпение;
И, какие-то привычные вопросы поспешили,
Не отвечая, он бросается к двери:
Его поникший пациент, давно привыкший к боли,
И долго незамеченный, знает упреки напрасны;
Теперь он прекращает слабую помощь жаждать
Человека и безмолвно спешит в могилу.
Но перед его смертью возникают некоторые благочестивые сомнения,
Некоторые простые страхи, которые презирают «смелые плохие» мужчины;
Если бы он попросил приходского священника доказать
Его титул связан с радостями выше;
Для этого он посылает бормочущую медсестру, которая зовет
Святой незнакомец этих мрачных стен;
И не появляется ли он, благочестивый человек,
Он, «разбогатевший на сорок фунтов в год»?
Ах! нет; пастух другого происхождения,
И в отличие от него, кормит это маленькое стадо:
Веселый юноша, который думает о своей воскресной задаче
Столько, сколько Бог или человек могут справедливо попросить;
Остальное отдает любви и трудам легким,
Утром в поле и ночью на пир;
Никто лучше не умеет управлять шумной стаей,
Чтобы побудить их преследовать, подбодрить их или упрекнуть;
Уверенный в своем броске, в своей игре он редко промахивался,
И редко не выигрывал в вист;
Тогда, пока такие почести расцветают вокруг его головы,
Будет ли он грустно сидеть у постели больного
Возродить надежду, которой он не чувствует, или с усердием
Для борьбы со страхами, которые испытывают даже благочестивые
Теперь снова исследуйте мрачную сцену,
Менее мрачно теперь; горький час миновал,
Человек многих печалей больше не вздыхает.
Вон там, на холме, посмотри, как печально медленно
Катализатор перемещается из долины внизу;
Там лежат счастливые мертвецы, без проблем,
И счастливый приход платит скромную плату.
Хватит, о Смерть! твоя жертва начинает слышать
Церковный староста строгий или царственный надзиратель;
Фермер больше не получает свой скромный лук,
Ты его господин, лучший из тиранов ты!
Теперь к церкви приходят скорбящие,
Уравновешенно вялый и набожно немой;
Деревенские дети теперь приостанавливают свои игры,
Увидеть носилки с их древним другом:
Ибо он был одним из всех их праздных игр,
И как монарх управлял своим маленьким двором;
Гибкий лук, который он создал, летающий шар,
Летучая мышь, калитка, все его труды;
Теперь они следуют за ним в могилу и стоят
Молчаливый и печальный, и смотрящий, взявшись за руки;
Низко наклоняясь, их нетерпеливые глаза исследуют
Перемешанные реликвии приходской бедноты.
Поздно звонит колокол, летает хандрящая сова,
Страх отмечает полет и усиливает звук;
Занятый священник, задержанный более серьезной заботой,
Откладывает свои обязанности до дня молитвы;
И, долго ожидая, толпа удаляется огорченная,
Подумать только, кости бедняка должны лежать без благословения.
В деревне Дерека Уолкотта — Стихи
я Я вышел из метро, а там люди стоят на ступеньках как будто знают что-то я не так. Это было во время холодной войны, и ядерные осадки. Я посмотрел и весь проспект был пуст, я имею в виду совершенно, и я подумал, Птицы покинули наши города и чуму тишины множится по их артериям, они сражались война, и они проиграли, и нет ничего тонкого или расплывчатого в этом ужасающем вакууме, которым является Нью-Йорк. Я поймал рев громкоговорителя, неоднократно предупреждающий последние несколько человек, может быть, прогуливающиеся любовники на прогулке, Что мир вот-вот наступит в то утро на Шестой или Седьмой авеню без людей, идущих на работу в этой непротиворечивой, ужасающей перспективе.Это был не способ умереть, но и не способ жить. Ну, если мы сгорели, то это был как минимум Нью-Йорк. II Все в Нью-Йорке в ситкоме. Я в латиноамериканском романе, один в котором вьехо с волосами цапли трясется от невидимая печаль, какая-то непристойная скорбь, и тайно ведет хронику, пока это не отразится на его лице, морщины в скобках, подтверждающие его вымысел к его глубокому смущению. Смотри, это просто старая история о сердце, которое не хочет сдаваться несмотря ни на что, донкихотство. Это всего лишь один никому не разбивать сердце, даже если седой полковник бросается со своего коня в кавалерийской атаке, в битве это не сделает его статуей. это ад обычной, безответной любви. Наблюдайте за этими цаплями плетутся по лужайке в растрепанном отряде, белые знамена безнадежно плетется; они обесцвеченные сожаления воспоминаний старика, напечатанных строф. показывая свои распашные крылья, как широко открытые секреты. III Кто убрал машинку с моего стола, так что я музыкант без своего рояля с пустотой впереди ясной и гротескной как еще одна весна? Мои вены бутонируют, и я такой полная стихов, мусорная корзина из черной проволоки.
Это был не способ умереть, но и не способ жить.
Ну, если мы сгорели, то это был как минимум Нью-Йорк. II Все в Нью-Йорке в ситкоме.
Я в латиноамериканском романе, один
в котором вьехо с волосами цапли трясется от
невидимая печаль, какая-то непристойная скорбь,
и тайно ведет хронику, пока это не отразится на его лице,
морщины в скобках, подтверждающие его вымысел
к его глубокому смущению. Смотри, это
просто старая история о сердце, которое не хочет сдаваться
несмотря ни на что, донкихотство. Это всего лишь один
никому не разбивать сердце, даже если седой полковник
бросается со своего коня в кавалерийской атаке, в битве
это не сделает его статуей. это ад
обычной, безответной любви. Наблюдайте за этими цаплями
плетутся по лужайке в растрепанном отряде, белые знамена
безнадежно плетется; они обесцвеченные сожаления
воспоминаний старика, напечатанных строф.
показывая свои распашные крылья, как широко открытые секреты. III Кто убрал машинку с моего стола,
так что я музыкант без своего рояля
с пустотой впереди ясной и гротескной
как еще одна весна? Мои вены бутонируют, и я такой
полная стихов, мусорная корзина из черной проволоки.
Ноты снаружи видны; воробьи будут
линейные усики, как посохи, как пружины,
но крыши холодные и большая серая река
где скользит лайнер, огромный, как зимний холм,
движется незаметно, как накапливающийся
годы. У меня нет причин прощать ее
за то, что я навлек на себя. Я перестал ненавидеть,
мимо тоски по Италии где метель
очищает и отбеливает коленопреклоненный горный хребет
за пределами Милана. Через стекло я жду
для звука птицы, чтобы расстроить начало
весны, но мои руки, моя работа, чувствуют себя странно
без ржавой музыки моя машинка. Нет слов
для арктического лайнера, движущегося по Гудзону, для чесотки
старой снежной линьки с крыш. Никаких стихов. Никаких птиц. IV Кафе «Сладкая жизнь»
Если я упаду в седую тишину
иногда по красной клетчатой скатерти
на улице Sweet Life Café, когда шум
воскресного движения в Деревне мягкое, как мотылек
работаю на складе, это из-за возраста
в чем я редко признаюсь или, честно говоря, даже думаю.
Я сохранил те же ярости, хотя моя внутренняя ярость
нелогичен, диабетичен, без уменьшения любви
хоть рука у меня дико дрожит, но не над этой страницей.