Тайна месторождения пушкина: История России: Тайна гибели Пушкина

Почему Пушкин и сейчас — наше все

 

Александр Марков

«Пушкин — наше все»

Формула Аполлона Григорьева, произнесенная в 1859 году, принадлежит классике и классицизму и совершенно исключена в романтической эстетике, в которой никогда писатель не может сделать «все» или стать «всем» — нужен читатель, в воображении и страсти которого усилия писателя приобретут окончательную форму. Для классики не так — поэт всецело принадлежит Музам или вдохновению («Ваш, Камены, ваш», как сказал Гораций), и для своих читателей он становится всем. Гомер был всем для греков, на его строки ссылались и в политических, и в хозяйственных вопросах. Вергилий точно так же был всем для римлян: невозможно было говорить о Риме что-либо, хоть раз не бросив на этот разговор отсвет поэмы Вергилия. Как римляне называли Средиземное море «наше море», так Вергилий был «наш» весь, а Рим — весь «его».

Читательский опыт тогда был противоположен привычному нам романтическому, при котором комментирование пробуждает фантазию, а произведение — лишь партитура, которую можно разыграть по-разному. Комментатор Гомера или Вергилия, как бы ни был учен, возводил эту ученость к самому комментируемому писателю: если чтение поэмы нас научило лучше понимать волю богов, разум­нее вести хозяйство, общаться друг с другом без лишних ссор или бороться за истину, то не потому, что мы соединили опыт образцового писателя с нашим собственным опытом, но потому лишь, что Гомер и Вергилий — столь ученые и профессиональные, что могут дать советы и крестьянину, и полководцу, и правителю, и жрецу.

Такое положение классики как источника профессионального знания и самодостаточного высказывания, важного для судеб всей системы власти, армии, народа и человечества, поддерживалось реформой издательских институтов, без которой никакой классики не было бы. Возможно, Гомер остался бы самым памятным, но только одним из многих бродячих певцов, когда бы афинский тиран Писистрат не велел изготовить обязательный экземпляр «Илиады» и «Одиссеи» и положить в храме как святыню афинского народа, возвышающую Афины над соседними городами и обещающую господство не только на суше, но и на море. Вполне может быть, «Энеида» Вергилия была бы лучшим эпосом в сравнении с созданным прежде, но наводящим на мысль, что может быть создан эпос еще лучше, если бы само возникновение поэмы не было окружено системой ожиданий. Весь Рим знал, что Вергилий пишет поэму, способную соперничать с Гомером и превосходящую по глубине и изяществу все прежде сочиненное на латинском языке; ажиотаж стал создаваться за много лет до того, как произведение увидело свет.

Пушкин идеально и проводил реформы в издании книг и журналов, и пользовался их результатами. Прежде всего, Пушкин стал издавать свои произведения регулярно, чего до него не было: для Державина поэзия была государственным делом и подчинялась календарю государственных событий, а для Батюшкова и даже Жуковского — досугом, вдохновенным, но никак не требующим никакой «модернизации», чтобы выпускать поэму каждый год. Для поэтов пушкинской поры было обычным годами молчать, потому что чем оправдаешь стихи, кроме того, что это дружеская беседа, восторг или итог многих лет вдохновения? Пушкин никогда не оправдывался, он создавал поэму — просто потому, что ее можно создать: тревога и соблазн, сказка и бытописательство, анекдот и розыгрыш, величественные эффекты и торжественная речь легко ложились в книгу, приучавшую читателей, что всё это должно быть непременным чтением. Пушкин изобретал целую инфраструктуру, наподобие того, как создается инфраструктура железных или автомобильных дорог, кинематографа, парков, современной промышленности — читатели узнавали всё, что должно быть в современной книге, если они сами хотят быть современными. Поэтому Пушкин был уже «нашим всем» для читателей «Руслана и Людмилы» или «Полтавы», даже если они об этом не знали. Хотя некоторые издательские проекты Пушкина были не­удачными, особенно в поздний период, когда журнал «Современник» оказался убыточным, но впечатляет число удачных проектов: как расходилась очередная глава «Евгения Онегина», в которой читатели видели и социально-политическую сенсацию, и совершенно необычное изображение привычной жизни.

Читатели быстро признали Пушкина если не первым поэтом, то самым вдохновенным, дружащим с музами, знающим, что такое Парнас, какова современная и старая поэзия, что поэзия возвещает и о чем извещает. И легко расслышать в раздраженных голосах обиду именно на такую производительность Пушкина: если «и стих его не звучен, и гений ослабел», то поэта обвиняют в том, что он избаловал всех силой своего гения и звучностью стиха. В пределе это раздражение вылилось в представление об «антологичности» Пушкина, надолго закрепившееся в русской культуре, — что он сочиняет стихи о довольно легких и фривольных предметах, без всякой социальной мысли или длительного, вынашиваемого много лет рассуждения о философских вопросах. Уже Гоголь думал, что на смену Пушкину придет поэт, способный нравственно перевоспитать аудиторию: «Скорбью ангела загорится наша поэзия и, ударивши по всем струнам, какие ни есть в русском человеке, внесет в самые огрубелые души святыню того, чего никакие силы и орудия не могут утвердить в человеке». Таким поэтом оказался Некрасов, которого ангелом назвать трудно. Лев Толстой предлагал даже вообразить, как крестьянин, увидев в Москве опекушинский памятник, будет после разочарован, узнав, что это не государственный муж и не полководец, а автор стихов о розах и женских ножках.

Точно так же демократическая критика противопоставляла Пушкину Некрасова, как поэта, осознающего гражданские задачи и подчинившего им стих, а не следующего за голосом музы, а символистская — Лермонтова, за его углубленность, многозначительность внутренних религиозных переживаний и выстраданность найденной не сразу формы. Для Чернышевского Пушкин слишком аристократичен, пестр и блистателен, поэт на балу, для Мережковского или Бердяева — слишком ясен, рационален, по-светски остроумен, слишком любит здешнее земное бытие, чтобы глубоко пережить духовный опыт. Влияние этих волн критики долго не сходило на нет, можно сказать, что только русские формалисты, как Юрий Тынянов, открыли Пушкина как поэта, нарушающего все законы антологического жанра — изящных экспромтов, построенных на риторических контрастах. В статье «Пушкин и Тютчев» Тынянов блестяще показал, что Тютчев верно следовал стилю антологической лирики, тогда как Пушкин всегда выходил за его рамки.

Представление об «антологичности» Пушкина — культурный миф, выросший вокруг его продуктивности и как бы легкости письма, да и доверия вдохновению и музе. Если Пушкин общается с Музой как с «резвушкой», то как будто бы сразу у него появятся все атрибуты условного Парнаса, венки из роз и наслаждение жизнью. На самом деле, даже самые антологические стихи Пушкина выбиваются из всех привычных законов:

Лишь розы увядают,
Амврозией дыша,
В Элизий улетает
Их легкая душа.

И там, где волны сонны
Забвение несут,
Их тени благовонны
Над Летою цветут.

В антологическом стихотворении достаточно парадокса: смертное тело и бессмертная душа, краткость земных наслаждений и вечность посмертных наслаждений. У Пушкина розы вдыхают аромат бессмертия еще при жизни, душа их оказывается легче этого запаха, бессмертнее самого бессмертия, а тени, вроде бы знак забвения, преодолевают забвение, которое несет Лета. Где антологический поэт ограничился бы остроумием, у Пушкина серьезное размышление о том, что остается после смерти — не столько социальная память, сколько то особое вдохновение, веяние иного образа бытия, которое заставляет вспомнить и то, что напрочь забыто.

Когда молодая Ахматова воспела Пушкина-лицеиста:

Смуглый отрок бродил по аллеям,
У озерных грустил берегов,
И столетие мы лелеем
Еле слышный шелест шагов.

Иглы сосен густо и колко
Устилают низкие пни…
Здесь лежала его треуголка
И растрепанный том Парни.

— это было опровержение устоявшегося образа «антологического» Пушкина, который следует французским образцам легкого светского остроумия, тому же Эваристу Парни, упомянутому в последней строчке. Ахматова показывает, что для Пушкина память — не итог впечатлений, память лелеется, переживается в длительном размышлении, сама память порой забывается, как треуголка, чтобы потом быть найденной. Таким образом, Пушкин оказывается философом памяти, в отличие от романтиков, выступающих как философы искусства. Для Тютчева было важно, насколько поэзия может передать инобытие человека, для Пушкина — не забудет ли она человека в его бытии.

И то, что в регулярно выходивших поэмах Пушкина было всё — от саспенса (как в «Бахчисарайском фонтане», где непонятно, чем кончится и чем кончилось) до почти скабрезного наслаждения (как в «Полтаве», где спросонья Мария жаждет встречи с Мазепой и вдруг видит отца, будто это непристойный фильм), — говорит, что Пушкин — наше все. Но кто тогда «мы»?

Поэт для поэтов

Маяковский назвал Велимира Хлебникова «поэтом для производителя», имея в виду изобретательность Хлебникова, так что его интуиции и незавершенные произведения хочется подхватить и развить. Так же Ахматова понимала Иннокентия Ан­ненского — в этом тихом, загадочном и не завершившем многие замыслы поэте крылись открытия последующих поэтов, от Маяковского до самой Ахматовой. Образ «поэта для поэтов» в обоих случаях подразумевал романтическую конгениальность: Хлебников или Анненский обладали гением, но только следующий поэт как читатель сможет этот гений до конца раскрыть и поставить на службу нынешним целям, эстетическим или даже практическим, как в случае пропаганды Маяковского.

Когда Пушкин писал знаменитое:

И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит.

— он думал вовсе не о том, что поэты следующих поколений будут развивать его интуиции или как-то возобновлять его славу, повторяя с обязательной ссылкой на Пушкина его мотивы. «Душа в заветной лире» оказывается бессмертной потому, что есть кому играть на этой лире, пусть даже совсем другие мелодии. Пушкин как всегда парадоксален: не образ бессмертия оправдывает поэзию, как это было бы у «поэта для производителя», не до конца справляющегося с величественными словами, но, напротив, поэзия оказывается бессмертнее самого бессмертия, раз она может назвать и свое место, подлунный мир, и оказаться всегда уместной, и о вечном говорить столь же определенно, сколь о временном.

Пушкинисты до сих пор спорят, как соотносятся первые четыре строфы «Памятника», гордое величие живого классика, и пятая, требующая от Музы смирения и скромности, без лишних разговоров. Обычно говорят, что в первых строфах Пушкин говорит о своей репутации и признании, а в последней — о внутреннем переживании. Но это не так: для Пушкина репутация и признание — тоже внутреннее переживание, иначе бы он не вступился за честь женщины ценой жизни. Но просто памятник впечатляет всех, даже саму Музу, и Пушкин предупреждает, чтобы Муза не слишком увлекалась впечатлениями, а значит, и народ не слишком бы доверял готовым репутациям, а проникал бы вглубь стихов. Вот что значит «поэт для поэтов» — поэт, знающий, что поэзия могущественна не только в изобретении и отражении вещей, но что она может преображать сам источник вдохновения. В знании этой силы поэзии — причины и юношеского атеизма Пушкина (почему бы и над святыней не поставить эксперимент, что с ней сделает вдохновение, как в «Гавриилиаде»), и зрелой религиозности — если есть рок, случай, судьба, «завистливые» и угрожающие «бедою», значит, должно быть что-то над ними. Гоголь потому и дерзнул подружить Хлестакова с Пушкиным, что фантасмагории этого пошлого болтуна — тоже преображение вдохновения, пусть в этом крайнем случае — пустого вдохновения в столь же пустую фантазию.

Также не следует забывать то, о чем скажет любой филолог — «гладкость» Пушкина есть лишь дело нашей привычки, после «итальянских звуков» Батюшкова Пушкин с его шипящими или раскатистыми согласными, скоплением согласных воспринимался как мастер почти скандальных эффектов. Будь это «Фарфор и бронза на столе» или «Псари в охотничьих уборах» или «И сам, покорный общему закону…» — все это был одновременно натурализм и спецэффекты небывалого до этого уровня, то, что вызовет несомненное любопытство всей читающей публики. А уж как будет любопытна мнимая тавтология рифмы, мнимая авантюра самого слова, предвосхищающая неудачную сюжетную авантюру:

А что же делает супруга
Одна в отсутствии супруга?

Пушкин — классик. А классицист ли он?

Норма, стоящая над человеческими поступками и даже над природой — это знамя классицизма, в отличие от романтизма, в котором она всякий раз обретается заново, как источник вдохновения. Пушкин, создатель романтических героев, от полуавтобиографического Алеко (греческое уменьшительное от Александр) до в другом смысле полуавтобиографического «приятеля» Онегина, как и создатель реалистического повествователя Ивана Петровича Белкина, в отношении к природе оставался классицистом. Когда Жуковский заменил в «Стихах, сочиненных ночью во время бессонницы», последнюю строку «Смысла я в тебе ищу» на «Тайный твой язык учу», он сразу романтизировал Пушкина. У Пушкина никакого тайного языка природы нет, хотя тайна природы и тайна бытия существуют. Природа — фон, декорация, гнетущее или радующее обстоятельство, повод и сопровождение душевных переживаний, великолепный классицистский задник, можно сказать, спецэффект, через который пройдет корабль вдохновения, как в «Осени», но спец­эффект как в придворной постановке. Для Жуковского, человека двора, это уже было не вполне понятно.

Есть еще несколько обстоятельств, говорящих, что Пушкин — классицист, и наш первый классик именно потому, что классицист. Классицизм по-новому осмысляет отношение высоких и низких жанров. Это разделение восходит к античности и определяется темой: высокие жанры говорят о подвиге, а низкие — о благополучии. Высокие жанры, например, трагедия, повествуют о богах и героях, а низкие — о делах обычных людей. Для классицизма высокие жанры становятся нормативными, определяя, как должны соотноситься чувство и долг, как быть верным долгу, даже если чувство против. Но тогда низкие жанры становятся областью эксперимента: сказка, комическая поэма, собрание анекдотов — всё это рассказы о том, каковы пределы разума и каковы пределы страсти. Умник может так же попасть впросак, как жадный или распутный человек.

Пушкин с самого начала, с лицейских стихов и с «Руслана и Людмилы» показывает даже не ограничения разума и страсти, а их иллюзорность. Как можно влюбиться в Наину и пойти изучать магическое искусство, не подумав, что страсть к познанию и любовная страсть даже вместе не преодолеют власть времени? И если ты стал могущественным магом, почему ты не вернешь Наине молодость? Потому что для Пушкина страсть иллюзорна в той мере, в какой она насильственна. Насилие всегда приводит к исчезновению страсти, и тогда не только молодость Наины не вернется, но и память об этой молодости исчезнет среди магических восклицаний. Там, где французский автор, Вольтер или де Сад, показал бы могущество соблазняющего слова, у Пушкина это слово рассыпается в прах. Только когда Пушкин-лирик понимает, что и его молодость прошла, он позволяет говорить и о неудержимой страсти вакханок, и о невольной страсти его ангела-красавицы:

Стыдливо-холодна, восторгу моему
Едва ответствуешь, не внемлешь ничему
И оживляешься потом все боле, боле —
И делишь наконец мой пламень поневоле!

«Лета шалунью-рифму гонят», и с этим приходится смириться. Другой поэт нашел бы во вдохновении ярких красок любимой осени новую шалунью-рифму. Но Пушкин понимает, что даже если твое старение огорчило твою музу, и если ты, старея, невольно учинил насилие над собой, над своим былым обликом и репутацией, нельзя чинить насилие над природой.

Наконец, классицизм Пушкина — это то, что Сергей Аверинцев назвал его «мгновенной исключительностью». Мгновение — не просто краткий промежуток времени, это определенная безоглядность. На уровне сюжета — это умение сохранять равновесие и здравомыслие в самых патетических местах, не увлекаясь потоком эмоций, не переходя на крик или шепот, не напирая на читателя. Когда близка развязка, мы все равно видим смеющегося и импровизирующего, а не умирающего Моцарта. Пушкин не просто любит современность, причем любит ее как классик и как классицист, как любили ее Овидий, «новые» французского классицизма или Вольтер. Он может не оглядываться на прошлое, когда говорит о настоящем: о заячьем тулупчике должен вспомнить Пугачев, а не Гринев и даже не Савельич. О прошлом и так думают многие, и должен быть кто-то, кто сберег честь смолоду и потому может думать о настоящем. У Пушкина один из синонимов этого настоящего — воля, или, по точному наблюдению Андрея Синявского в «Прогулках с Пушкиным», — рифма «доли» и «воли». Доля — мир нормы и рока, но воля — это превращение и нормы, и рока в настоящее переживание, превышающее всякий былой опыт.

Язык Пушкина

«Словарь языка Пушкина», выходивший с 1956 по 1961 год, объясняет слова поэта так, как будто это готовые понятия. Например, слово «печаль» определяется в словарной статье как «чувство грусти, скорби, нерадостное, невеселое настроение», а потом «воплощение чувства грусти, скорби», для «Печаль — Ниобея», хотя уж скорее тут не Ниобея — воплощение печали, статуя скорбящей по своим детям, а эта аллегория развоплощается в глубокое переживание, захватывающее и тех, у кого детей нет. Но разве мы узнаем в этих определениях «Печали ранние мою теснили грудь» — явно испытания, а не просто чувства? Или «Печаль моя светла» — явно не просто грусть, и даже не просто забота, упомянутая далее в словарной статье, но название для творческих воспоминаний и вообще человеческих отношений, включающих дружбу и любовь? Если печаль полна возлюбленной, то, значит, мигом в ней пронеслись и любовь, и дружба. По точному замечанию Ольги Седаковой: «Печальный», с его звучанием и смысловой жизнью, так тесно связано с именем Пушкина (как некоторые мелодические обороты с именем Шопена или некоторые колористические пристрастия с именем Рембрандта), что, говоря о «творческой печали» (Ахматова) или «печаль моя жирна» (Мандельштам), поздний поэт бросает на свою строку отсвет пушкинианства». Слово Пушкина — ловушка, оно не служит творчеству, но вбирает в себя творчество, его правила, его вдохновение. Творческая печаль — это переживание о том, что еще не все сказано, не все еще «воспето… голосом моим», а печаль жирна — творчество всегда находится в поиске своего воплощения, иногда даже нелепого воплощения в нелепом воплощенном. И слово «воплощение», означающее и событие, и результат, подсказывает нам главную особенность пушкинского слова.

Слово Пушкина ближе всего к русскому библейскому слову. Конечно, Пушкин читал Библию по-французски, и когда он называет «отрока Библии» не «блудным сыном», а «расточителем», он калькирует французское выражение, хотя и в греческом оригинале тоже он буквально «расточитель», а не «блудный». Но когда в славянской и русской Библии, как и в богослужении, под влиянием древнееврейского можно сказать «солгал» про неодушевленный предмет («поле солгало и не дало урожая») или под влиянием древнегреческого сказать «восприятие» вместо «воспринятого» («злое восприятие»), мы понимаем, как устроено пушкинское слово. Это всегда — слово, которое действует, знает свой жанр действия, знает, какие именно эффекты и какой жанр, «трагедия» или «комедия», «лирика» или «гротеск» за ним последуют.

Так сон Лжедимитрия, с опорным словом «башня», определяет его дальнейшие действия — не образ возвышения, а именно слово гордости, а слово летописца Пимена — «нарекли владыкой цареубийцу», — открывает все дальнейшее развитие сюжета пьесы, самозванчество и борьбу чинов и званий. Никогда Михаил Бахтин не написал бы о «речевых жанрах», если бы прежде не было пушкинского слова. Вероятно, в этом свойстве пушкинского слова и есть воспетая Блоком «тайная свобода», тайная не в том смысле, что скрыта от посторонних глаз, а в том, что это и есть «наше все», скрытое в запомнившемся слове.

 

Александр Викторович Марков, филолог, философ, историк культуры, доктор филологических наук, профессор Российского государственного гуманитарного университета.

Секрет Пушкина и тайна души человеческой

Пушкин приходит к нам очень рано. Когда – уже и не вспомнить. Как едва ли смог бы вспомнить он сам свою первую встречу с Ариной Родионовной Яковлевой, вскормившей еще его старшую сестру. С Ариной Родионовной, кстати, он к нам и приходит. Таким домашним Пушкиным.

Школьный Пушкин – тоже домашний. С той разницей, что не столько вскармливает и воспитывает, сколько обучает. В общем, — доступно, где-то «шутя», но всегда основательно. И в своей дидактической ипостаси он становится, если не ближе, то – уж точно – понятнее. Во всяком случае, так кажется.

Но в какой-то «переходный» момент мы чувствуем, что начинаем прорастать сквозь стены школы и дома. В большой мир. А заодно погружаться внутрь своего, выросшего. И с этим Пушкиным нам там становится тесно.

Переживая как раз такой момент, я говорил отцу – психологу Товию Васильевичу Кудрявцеву, пушкинолюбу (мечтал, но так и не написал «Психологию Болдинской осени»): «Что Пушкин? Ну да, гений. Только простенький, как первоклетка под стеклышком. «Нет, я не Байрон, я другой, еще неведомый избранник…» — вот это совсем другое дело!».

Я, конечно, знал об отношении Лермонтова к Пушкину, знал и о том, что существует преемственность гениев «в форме пистолета» [1] («программный минимум»!). Но, разумеется, не подозревал, что в дуэли Лермонтова с Эрнестом де Барантом, сыном французского посла в Петербурге участвовали те же самые пистолеты, один из которых в руках Дантеса сразил Пушкина. Ранее де Барант одолжил их Дантесу [2]. Пистолетная пара оказалась знаковой, но не роковой для второго, «другого» гения…

Прочитай я эту историю в ту пору, она наверняка дополнительно подхлестнула бы мой интерес к «другому». А отец тогда усмехнулся и спросил: «Другой?… А Байрон – он какой?».

А, в самом деле, – какой этот условный «Байрон»? «Байрон» — вообще, если не удерживать его только в лермонтовском контексте? Хитрый вопрос отца касался «клеточной» природы гениальности. Природы творчества как такового.

Позже, когда я, вдохновленный и благословленный отцом, приступил к занятиям психологией творчества, этот вопрос оказался для меня совсем не праздным, и даже не третьим среди будничных, рабочих.

Без ответа нельзя понять, как люди, в любой сфере и в любом диапазоне возможностей, создают новое друг для друга. Не в пустоту, не «для себя», а именно – друг для друга. А потому – и «для себя», в итоге.

И «Байрон» в самом первом приближении предстает таким, как… Архимед.

Вот вызывает – нет, скорее, приглашает к себе – почетного гражданина Сиракуз Архимеда Гиерон, сиракузский правитель и, если верить Плутарху [3], его родственник по отцовской линии. Царь просит помочь: мастер изготовил ему золотую корону, но что-то подсказывает – сжульничал, намешал серебра. На дворе 3 век до н.э. Таблицы удельных весов еще нет и в помине. А иначе, зачем было бы звать Архимеда?

Решая вполне частную задачу, Архимед наталкивается на универсальную закономерность, открывает закон «плавающих тел». Дистанцией между тем и другим как раз и измеряется «креативный потенциал» (об этом – работы Д.Б. Богоявленской [4]). И Архимед усмотрел в специальном «техническом задании» общую проблему, хотя его об этом никто не просил. Царю не нужен был закон – его волновал состав короны и то, насколько честны исполнители царских заказов (приказов). Но «технического задания» не выполнить «в обход закона». Об этом, кстати, не стоит забывать, обсуждая роль фундаментальной науки сегодня…

Архимед решил задачу сразу для всех случаев, для всех времен и для всех народов. Вслед за В.В. Давыдовым, это можно назвать «теоретическим отношением к действительности». Знание о силе выталкивания – из того одного букваря, по которому училось в школе все человечество. Язык понимания сути вещей и язык взаимопонимания людей – один и тот же. Школа упомянута неслучайно. В.В. Давыдов утверждал: для того, чтобы тот или иной способ решения задачи приобрел для ребенка всеобщее значение, – т.е. оказался пригодным для решения не только данной задачи, но и целого их круга, — он должен стать общим для группы детей, которые вместе с ребенком (и педагогом!) бьются над этой задачей [5]. И тогда они уловят в нем ту простоту, за которой проступает его завершенность, совершенство и которая в итоге придает ему общечеловеческий смысл [6]. «Бесспорную истинность». Которую, правда, в качестве собственной правоты приходится постоянно отстаивать в споре, в дискуссии, в диалоге. И В.В. Давыдов настаивал на том, что «теоретическое отношение к действительности» — вовсе не монополия науки. Он говорил о теоретическом сознании: научном, художественном, правовом, религиозном.

И все же, «для всех случаев» – это, прежде всего, о науке.

«Для всех времен и народов» – это о культуре в целом.

Но и там, и там мы сталкиваемся с феноменом всеобщего небезразличия личности, которому посвятил свою знаменитую статью «Что же такое личность?» единомышленник и друг В.В. Давыдова Э.В. Ильенков [7]. Для Ильенкова личность – этот тот, кто способен объединять своим творчеством бесконечно разных людей не по случаю, а по существу. Не по признаку, а по нутру. Не по поводу, а по делу. Не по импульсу, а по осмысленному решению. Не по команде, а по доброй воле. Не по призыву, а по призванию. Не по легковерию, а по доверию. Не по «интересу», а по совести. Не по взглядам, а по уму. Не по достижениям, а по возможностям расти – личностно же.

Личность – «небезразлична», а потому и не безлична для всех, даже представая в своих, по выражению М.М. Бахтина, «овнешняющих заочных определениях» [8] – продуктах творчества: текстах, картинах, музыке… Кстати, отсутствие «очной встречи» компенсируется мифами и легендами, которые слагают о тех же ученых, где они приобретают черты «культурных героев», одаривающих людей своими чудесных находками. Одну из первых таких легенд мы узнаем в школе – она именно об Архимеде.

Но формы «очного» присутствия живого неповторимо-индивидуального в объективированном всеобщем, а через него – и в индивидуальной жизни тех, кого это «всеобщее» сплачивает, разные. Для науки это присутствие преимущественно (не всегда!) – фон, для искусства – фигура.

И тут мы возвращаемся к Пушкину.

Александр Сергеевич адресуется только к Анне Петровне Керн: «Я помню чудное мгновение…». Это их интимное, только им двоим принадлежащее мгновение. Но Александр Сергеевич, пишущий эти строки, — уже знаменитый поэт. И он, конечно, знает о том, что «не продается вдохновенье, но можно рукопись продать». Уже в момент своей сокровенной адресации любимой женщине он вполне допускает, что строчки, продиктованные сердцем, когда-нибудь наберет наборщик, совершенно чужой человек. И прочитают совершенно чужие люди. Включая школяров, которым это когда-нибудь предстоит, увы, зазубривать…

Но вот, издаются стихи, и самые разные читательницы, живущие в разных исторических временах и культурах, где прочитать «оторванное от сердца» можно только в переводе, находят в них личное обращение к себе. Возможно, в нем им предстает даже не автор, а просто возлюбленный — реальный или воображаемый. И каждая из них через поэтические строки осознает, что возлюбленный хотел сказать ей, да так и остался не понятым до конца. А поэт «договорил» за него. Об этих «историях чувств» поэт подозревать не может.

И более того:

Не тем горжусь я, мой певец,
Что привлекать умел стихами
Вниманье пламенных сердец,

Играя смехом и слезами,

Не тем горжусь, что иногда
Мои коварные напевы
Смиряли в мыслях юной девы
Волненье страха и стыда…

Адресат – только одна. Любовь не передается словами, которые изначально рассчитаны на «широкий круг читателей». Адерсоваться к одной, а обратиться ко всем — дар поэта. И дар влюбленного, любящего. Дар любить одну, чтобы эту любовь приняли все – как свою.

Нельзя просто написать для одной, как для всех. Ее нужно полюбить с той же силой, с какой мог бы возлюбить всех. Чтобы все сошлись в одной, пусть лишь на одно, но чудное мгновение, ставшей единственной. Если это чувство примет такая женщина, значит, примут все.

А потом произойдет то, о чем сказано в «Онегине»: «Прошла любовь, явилась муза…». Муза (у Архимеда, по легенде, — сирена, которой он был втайне очарован [9]) ведь – не конкретная дамская персона. И все-таки, она – чувственно-эмоциональный шлейф реальной женщины, одной, а не «собирательной». Одной, которая стоит для поэта всех…

Здесь – как с Шекспиром. В подростничестве и юности история веронских возлюбленных могла вызывать нечто близкое переживанию влюбленности. Уникальное переживание влюбленности «вообще», и ни к кому в частности. Но чувство уже искало свою Джульетту, которую «узнавало» совсем под другим именем. И, может быть, никогда не узнало бы в ином случае…

Но узнало – и полюбил, сильнее, чем 40 тысяч братьев. Только каждый из этих 40 тысяч братьев может сказать то же самое. Хотя только 10 тыс. из них читало и смотрело Шекспира [10].

Просто за 52 года своей жизни Шекспир, как и Пушкин за 37 лет – своей, узнали главного о нас больше, чем все наши чувства за 450 лет, прошедшие со дня появления Шекспира на свет. И, уж, тем более, за 215 лет – со дня рождения Пушкина.

Искусство – это эмоция, подаренная одним человеком всему человечеству. К этому, по сути, сводится основная мысль «Психологии искусства» Л.С. Выготского [11]. По большому счету, и Выготский, и Ильенков, и Давыдов пишут об одном и том же феномене – одном и том же «всеобщем эффекте» (в ильенковской терминологии), который способна создать личность.

Но посредством искусства он становится фактом индивидуальной жизни своего адресата, не менее значимым и интимным чем все то, что проживается и переживается им и только им.

Содействуя превращению глубинных переживаний в вершинные. Не только без утраты глубины, но и с ее приращением.

А поэт может быть горд совсем другим:
Иная, высшая награда
Была мне роком суждена –
Самолюбивых дум отрада!
Мечтанья суетного сна!..

И, напротив, гордыня, когда пишущий, взявшись за перо, с самого начала собирается «общаться с богами» или, на худой конец, обратиться к человеческому роду (мол, масштаб помельче для такого случая не подходит), не оставляет ни малейшего шанса поэту. Чаще всего это – «суетный сон» в форме разговора с самим собой, интересный, разве что, психоаналитику.

Нам привычно восторгаться дальнозоркостью умозрения выдающихся ученых – их сбывающимися пророчествами, предвиденьями, прогнозами. Но факт продуктивного сопереживания поэтов миллионам и миллиардам через столетия и тысячелетия – не менее удивителен. Продуктивного – ибо в корне реорганизующего эмоциональные миры этих миллионов и миллиардов. Продуктивного и непременно ответного.

Мы сопереживаем Пушкину, потому что Пушкин сопереживает нам.

В этом – секрет Пушкина. И тайна души человеческой. Открытой, пусть не к пониманию, пусть для начала – к принятию Пушкина, порой невзирая на исторические, культурные, индивидуальные, возрастные, гендерные и прочие различия и ограничения.

Наша тайна.

---

1. «Есть книги для глаз и книги в форме пистолета» (Борис Гребенщиков).
2. Фридкин В.М. Пропавший дневник Пушкина. М., 1987. С. 68.
3. Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М., 1994. С. 95.
4. См., например: Богоявленская Д.Б. Психология творческих способностей. М., 2002; Богоявленская Д.Б., Богоявленская М.Е. Одаренность: природа и диагностика. М., 2013.
5. Давыдов В.В. Теория развивающего обучения. М., 1996.
6. Плутарх очень точно написал об Архимеде: попытайся кто-то самостоятельно решить те задачи, которые тот решил, он ни к чему бы не пришел, но познакомься он с решением Архимеда, то ему тот час же показалось бы, что он и сам с ними бы справился (Плутарх. Сравнительные живописания. С. 97).
7. Ильенков Э.В. Что же такое личность? // С чего начинается личность. М., 1979.
8. Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. 3-е изд. М., 1972. С. 98-99.
9. Плутарх. Сравнительные жизнеописания. С. 99.
10. Тема «Пушин и Шекспир», традиционно обсуждаемая литературоведами, чрезвычайно интересна и перспективна для психологии искусства и психологии творчества. Л.С. Выготский в своей «Психологии искусства» (2-е изд. М., 1986) неоднократно ссылался на пушкинские интерпретации шекспировских образов. О «неоднозначном» шексприризме Пушкина и дискуссиях вокруг него см.: Алексеев М.П. Пушин и Шекспир. М., 1962; Gifford. H. Shakespearean elements in «Boris Godunov» // SEER. 1947. Vol. 26. № 66. P. 152-160; O’Neil C. With Shakespeare’s Eyes, Pushkin’s Creative Appropriation of Shakespeare. Catherinel. Cranberry, London, Ontario, 2003.
11. Выготский Л.С. Психология искусства. 2-е изд. М., 1986.

Опубликовано в журнале «Известия Южного федерального университета. Серия «Педагогические науки»» (2014. № 7).

Народные промыслы южного Урала. Часть 3. Камнерезное искусство

Каменное ягодное пресс-папье. До 1860 года. Музей им. Ферсмана, Мурзинка. Яшма, змеевик, горный хрусталь, сердолик, гипс-селенит, мрамор, гагат, коралл

Камнерезное искусство или уральская резьба по камню зародилось на Урале в начале XVIII века, когда открывались новые месторождения драгоценных и полудрагоценных камней и минералов: малахита, яшмы, агата, мрамора и др. Уральские камнерезы славились особой любовью к камню, пониманием его природной красоты, души. Поэтому изделия из уральского камня: украшения, вазы, чаши, столы и многое другое отличались художественной выразительностью, а лучшие из них украшают  Алмазном фонде, Эрмитаж, Русский музей и другие музейные собрания. 

 

Душа камня

На глыбе яшмы ящерка лежит.

Прошедшая сквозь каменные ткани,

узорами лукаво шевелит

душа веселая коричневого камня.

 

Вниманье человека привлекла

и в пласт ушла загадочно и резво.

А яшма оживленно расцвела

под бережной рукою камнереза.

Р. Дышаленкова

* * *

Уральские дали — просторы,

и воздух слоист, как слюда,

заводы, заводы — как горы,

у гор огневых — города.

 

И звоны литого металла

в ограде любого двора.

На кряжистых склонах Урала

веками живут мастера.

 

Они укрощенное пламя

привыкли держать под рукой.

У них самоцветные камни

порой отнимают покой.

 

И чем минерал ни упорней,

ценней, не лежит на виду, —

тем радостней и чудотворней

творят мастера красоту.

 

Такой человек не обидит,

он слишком силен для обид.

Он с первого взгляда увидит,

что встречное сердце таит.

Р. Дышаленкова

 

Уральский виноград

Барский дом, окованный железом,

Кружево чугунное оград.

Повелел хозяин камнерезу

Вырезать из камня виноград:

Чтоб он был совсем как настоящий,

Словно солнцем налитая гроздь.

Только камнерезу, на несчастье,

Видеть виноград не довелось.

Что он видел? Белые метели,

Островерхий синий Таганай,

Сосны и нахмуренные ели —

Милый сердцу,

Но суровый край.

Не плоды цветущей Украины

И не крымских фруктов аромат, —

Знал он только горькую рябину,

Красную, как ветреный закат.

И сказал себе уральский мастер:

— Много бед — ответ всегда один… —

Взял он не прозрачные тумпасы,

Не морской воды аквамарин,

А кроваво-красные рубины

И густой, задумчивый гранат, —

Вырезал он гроздь родной рябины:

— Вот вам, барин, местный виноград.

Были розги мастеру наградой.

Но с тех пор в народе повелось

Называть уральским виноградом

Красную рябиновую гроздь.

Л. Татьяничева

 

Кристалл

Павлу Петровичу Бажову

 

Мне говорил волшебник строгий,

Знаток людей, деревьев, руд,

Что из гранильщиков немногим

Дают бесценный изумруд.

 

Ведь неискусными руками

Не снимешь тусклой пелены

И не откроешь в скрытом камне

Морской бездонной глубины.

 

Тут мало одного уменья:

Гранильщик то же, что поэт.

Без мастерства,

без вдохновенья

Не засверкает самоцвет.

 

Кто хочет, чтоб звездой лучистой

Зеленый камень заблистал,

Тот должен быть кристально-чистым,

Прямым и твердым, как кристалл.

Л. Татьяничева

 

В малахитовом зале

Кто побывал в Малахитовом зале,

тот этот зал позабудет едва ли.

Лично меня этот сказочный зал

прямо у входа сразил наповал.

 

Молча хожу я,

буквально сражённый.

Молча смотрю я на эти колонны,

полон какой-то неясной мечты

от созерцанья такой красоты.

 

Вижу зелёное спящее море,

волны застыли в зелёном узоре.

Что ни волна — то иная волна,

и зелена под волной глубина.

 

Я вспоминаю уральские сказы,

глядя на эти камины и вазы.

Если бы мог, сочинил бы стихи

я о красе о твоей, малахит!

 

Если бы мог, сочинил бы поэму

я на такую прекрасную тему:

мы на планете живём неспроста,

а для того, чтоб цвела красота!

О. Тарутин

 

Камни

Люблю людей, влюбленных в камни!

Шлифуя мраморный излом,

Они беседуют с веками,

Как с земляками за столом.

 

И обнаруживают в яшме

Нерукотворные цветы

И величавые пейзажи

Неповторимой красоты.

 

Морские волны малахита

Для них ведут с ветрами спор,

Им дарит небо лазурита

Дыханье мира и простор.

 

Как свет весеннего заката,

Они встречают родонит

И так глядят в глаза агата,

Что он и сам на них глядит.

 

Они решат головоломки,

Прочтут на камне письмена,

Прихлынет к ним от Амазонки

Зеленоватая волна,

 

Волшебный свет пронижет оникс,

Воображенье распаля,

И замерцает, успокоясь,

В туманной друзе хрусталя.

 

Они в гранате без обмана

Любовь сумеют обрести,

Найдут во мгле обсидиана

Пылинки Млечного Пути.

 

Им доверяют не случайно

Кристаллы, зерна и слои

Не только все земные тайны,

Но и характеры свои.

 

Тот камень теплый, тот холодный,

Тот — верной дружбы амулет,

Есть гордый, скромный, благородный

И добрый есть, а злого — нет!

 

И потому познавший камень

Движенье времени постиг

И от общения с веками

Дороже ценит каждый миг.

Н. Кондратковская

 

Уральские самоцветы

Испокон веков Урал

Минералы собирал.

В дорогом собранье этом

Первым — место самоцветам.

Знают люди на земле

Об уральском хрустале,

О топазах и агатах,

Об алмазах и гранатах,

О рубинах, турмалинах,

Голубых аквамаринах,

Об опалах, лазуритах,

О воздушных хризолитах,

Аметистах, изумрудах

И других подземных рудах.

Наши яшмы и сапфиры

Ярче всех сверкают в мире.

И повсюду знаменит

Наш уральский малахит.

 

Без бажовских сказов трудно

Говорить о камнях чудных.

Он поведал с давних пор

О хозяйке медных гор,

О серебряном копытце,

О девчонке-озорнице,

Что в огне задорно пляшет

И платочком резво машет.

А его шкатулка стала

Добрым символом Урала.

 

Из-под Екатеринбурга

До Москвы и Петербурга,

До Парижа и Берлина

Через горы и равнины

До космических орбит

Слава громкая летит

О сверкающих горах,

Об умельцах-мастерах,

Что творят с «живинкой в деле»

Под уральские метели,

Будь то каменный цветок

Иль узорчатый клинок,

Кубки, вазы, украшенья

Вызывают восхищенье.

Красота и мастерство

Рук и мысли торжество.

А. Кухтурский

 

* * *

Я и камни, мы наедине.

Всматриваюсь в чудное творенье:

Этот сотворён был весь в огне,

А вот этот рос в уединенье.

 

Для меня задача нелегка —

Камня суть раскрыть своей работой,

Красота дана им на века —

Я тружусь над ним с большой охотой.

 

Лишнее всё с камня уберу,

Проведу обдирку, полировку,

Вспыхнет, как костёр он на ветру,

Приодевшись, в свежую обновку.

Н. Ильенко

 

Камнерез

На тонком срезе Орской яшмы,

Живой и яркой, как рассвет,

Всегда находишь день вчерашний

И часто — будущего след.

 

Резцом тончайшим, словно кистью,

Глотая каменную пыль,

Из яшмы вырезаешь листья

Рябины кисти и ковыль.

 

Когда все тайные чертоги

Откроются перед тобой,

Найдёшь вдруг на краю дороги

Осколок яшмы голубой.

Л. Городскова

 

Камнерез

Я режу яшму, я ищу картину,

Алмазным кругом отсекая пласт.

Пока пейзаж на срезе не горазд,

Но чудный камень в мусор я не кину.

 

Предчувствую цветную середину,

Ее воображаю, как фантаст.

И пусть удачи миг не так уж част,

Я в ремесле недаром горблю спину.

 

Где красота? Глядите: вот она!

Мильоны лет бежали времена

В преддверии стремительного мига,

Когда ее коснется мой алмаз,

Чтобы она раскрылась словно книга,

Навстречу блеску благодарных глаз!

Ю. Конецкий

 

Земля Бажова

То приветлива, то сурова

Сходит с каменных гор заря.

Ты прекрасна, земля Бажова,

Трудовая Урал-земля!

 

Прорастают цветы сквозь скалы,

Полыхает огнём гора:

Это новые пишут сказы

Рудознатцы и мастера.

 

Над Уральским хребтом рассветы

Рукотворным горят огнём,

Отшлифованы самоцветы

Жизнью, радостью и трудом.

 

И становится делом слово,

В каждом камне — цветы цветут…

Продолжается сказ Бажова,

Продолжаются Жизнь и Труд!

В. Радкевич

 

Уральские самоцветы

Под землёй в горах укрыт

Странный камень — малахит.

Он и медная руда

Подружились навсегда.

 

Им бы сделаться колонной

Золотой или зелёной!

Им стоять бы на вокзале

Или где-нибудь в саду!

 

Поскорей бы камень взяли,

Разыскали бы руду!

Изумрудам и топазам

Тоже хочется на свет!

 

Ночь глядит звериным глазом,

Бурелом запутал след, —

Трудно, камни, вас найти:

Много стражи на пути!

 

Но рабочие с лопатой

Разыскали клад богатый;

Камни в плёнках и грязны —

Нам такие не нужны!

 

В мутной, тёмной глубине

Ничего не видно мне!

Мастер ловкими руками

Чистит, точит, режет камень.

В каждой грани, как свечу,

Зажигает по лучу.

 

Я беру топаз из груды,

Разбираю изумруды,

И в одном я вижу море,

А в другом — пожар лесной;

 

Вижу розовые зори,

Голубую ночь весной.

В каждом камне, как в окне,

Что-нибудь да видно мне!

Е. Трутнева

 

Уральские камешки

Интересно, знают дети,

что такое самоцветы?

На Урале проживая,

знают дети или нет,

что волшебным называют

каждый камень самоцвет?

 

Тот, кто любит аметист,

дружбе верен, сердцем чист.

Кто силач и богатырь,

носит камешек — сапфир.

 

Кто секрет хранить умеет,

кто таинственно молчит,

тот всегда понять сумеет

камень ящерок и змеек —

темноглазый малахит.

 

Самоцветный камень красный,

будто ломтик ветчины,

это главный камень — яшма —

сердце сказочной страны.

 

Красный яшмовый узор —

красота Уральских гор,

будто в чаше, в этой яшме

воды чистые озер.

 

На закат похож гранат,

на восход похож агат,

эти камни в ожерельях

силу солнышка таят. ..

 

На Урале самоцветы,

самоцветен весь Урал.

Я хочу, чтобы об этом

ты немного тоже знал.

Р. Дышаленкова

 

Уральские самоцветы

Багрецом, желтизною и просинью

Самоцветы Урала полны —

То блеснут малахитовой озимью,

То блеснут синевою волны.

 

В этих камешках искры рассеяны-

Удивляют и радуют взгляд:

То зажгутся сиянием северным,

То, как южные звезды, горят…

Б. Дубровин

 

Страна малахита

Уральские горы

По каменным плитам

Ведут за собой нас

В страну малахита.

 

В страну, где не счесть

Драгоценных камней,

В страну работящих

И добрых людей.

В. Степанов

 

Малахит

Когда-то над хребтом Урала,

Солёной свежести полна,

С ветрами запросто играла

Морская вольная волна.

 

Ей было любо на просторе

С разбегу устремляться ввысь.

Отхлынуло, исчезло море,

И горы в небо поднялись.

 

Но своенравная природа

То море в памяти хранит:

В тяжёлых каменных породах

Волной играет малахит.

 

Он морем до краёв наполнен,

И, кажется: слегка подуть —

Проснутся каменные волны

И морю вновь укажут путь.

Л. Татьяничева

 

Малахит

В мире известен давно малахит

С древних времен на земле знаменит,

Люди умели всю пользу извлечь,

Делали краску и плавили медь.

 

Редкость окраски в античность ценили,

Камня узоры греков пленили,

Ну а потом на века был забыт

В книжных легендах тайной покрыт.

 

Славу вернули Уральские горы,

Мир потрясли малахита узоры

Кольца, шкатулки, кулоны, браслеты

Ярко зеленого, сочного цвета.

 

Тоннами камень у нас добывали,

Русской мозаикой мир изумляли,

Стал малахит вожделением знати

Символ богатства и благодати.

 

Им украшали дворцы и салоны

Делали вазы, камины, колонны,

О русском чуде весть разносили

Стал он навеки камнем России.

 

Камень России зеленого цвета,

Цвета березки, русского лета,

Будто художник тонкою кистью

Вывел на камне узорные листья.

 

И сохранилось в России преданье,

Что малахит исполняет желанья.

Сказов Бажова отзвуки гулки

Из малахитовой дивной шкатулки.

Т. Фролова

 

Песня о малахитовой шкатулке

Музыка: В. Казенин

 

Бирюзовая прожилка,

Изумрудные цветы —

Драгоценная копилка

И добра, и красоты.

 

Тают зимние сосульки,

На окне цветной узор.

В малахитовой шкатулке

Красота уральских гор.

 

Отражается в озерах

Чудо — камень-самоцвет.

Он хранит в своих узорах

Для людей тепло и свет.

 

В тишине ночей бессонных

Загрустил влюбленный взор,

И живет в глазах зеленых

Красота Уральских гор.

М. Лисянский

 

Монолог уральского камнереза

Памяти А. А. Малахова

 

Я — резчик по малахиту.

Я — мастер уральского толка.

Гремите по монолиту, парчовые

московиты,

вам — колокол, мне — молитва,

вы — молотом, я — иголкой,

едучей зело, от плитки

ведущей чело на пытки!

 

Крамольные мои други,

жгут молнии ваши струги,

ткут слухи царёвы слуги,

что плуги уже — подпруги,

гудящая от натуги,

в округе все зубья вил

в санях, сеновалах, сенцах

молва перечла с усердством.

Я между ударами сердца

Россиюшку схоронил!

 

Скиталец, в каком году

забрел ты с котомкой в скит?

Который же век в скиту

лучинка моя трещит?

И хитро блестит малахит.

И твари сидят в чаду.

И я разговор веду:

 

— Дай мне, змея,

зуб, чтоб не выпал зря!

Дай мне, рысь,

ухо свое на кисть!

Дай, ястреб-вор,

свой ясный взор!

 

И молвил мне ястреб тощий:

— Дарю тебе очи, отче.

Ты ими увидишь то,

что больше не зрит никто.

 

— А то, что никто не зрит,

мой зуб занесёт в малахит, —

шипящий изрек клубок

и как-то добавил вбок:

— Кроши, камнерез, малахит,

но он без воды — ядовит.

 

И глухо вздохнула рысь:

— На ухо моё на кисть!

Зрит око да зуб неймёт,

а кисть от беды спасёт.

 

И вёрсты разверзлись света…

И крест я сорвал: — Шайтан!

На камне — цветок, иль это

рогатая морда шута?!

 

В глазу у него ячмень.

А чуть повернёшь — кистень!

 

Как будто играешь в прятки

С душою своей. Душа

от страха уходит в пятки.

Гляди-ка, и здесь ушла!

 

Воздушная, как перинка,

парит в цветке балеринка.

Глаза ль у меня косые,

но девку крутну пред собой —

мерещится мне Россия

с пуант величиной!

 

Наверно, с судьбой не расстаться

и в дар переходит изъян,

коль видятся в пыли повстанцы,

в смолистых сучках — Емельян!

 

И круг я толкну шлифовальный.

И стружка вскипит, свежа…

 

Молчат за дверьми сторожа.

Вода под резцом убывает.

Я крышу пробью, визжа:

— Дожжа бы сюда, дожжа!

 

Ты мог бы роптать собором,

органом, холстом или ором

вороньим, но если ты

пожалован миром грубым

лишь камнем да тёмным срубом,

гляди ястребиным взором,

 

орудуй змеиным зубом

и кисточкой рысьей пуще

свои заметай следы!

 

Зелёная пыль всё гуще.

А небо не шлёт воды.

Ю. Беликов

 

Мир камней. Строительные камни

Мир камней, как мир цветов —

Яркий, пестрый, разноцветный;

Каждый камушек готов

На вопросы вам ответить!

 

На земле есть просто камни, —

В них нужды особой нет,

Эти камни — просто камни —

В них особенностей нет!

 

Те, что можно класть в фундамент,

Возводить из них мосты,

Или памятник поставить,

Мостовую замостить.

 

То, — строительные камни:

— Я один из них — гранит!

Мой собрат — прекрасный мрамор,

Всех оттенков и палитр!

 

Есть базальт, — Ох, твердый камень!

Известняк, (а где-то — туф!)

Просто сланец, и песчаник,

И ракушечники тут!

 

Нас таких — в природе много!

Место добычи — карьер.

И еще — каменоломни, —

Мир запутанных пещер.

 

Пилят нас на плиты, блоки,

Ну, а тем, что отберут —

Камнетесы обработкой

Формы нужные дадут.

 

На ступенях и на стенах,

И в метро, и во дворцах,

То слюдой, то кварцем ценным,

Любим мы порой мерцать.

 

Иногда из нас поделки

И скульптуры создают,

В виде каменных изделий

Составляем ваш уют.

В. Алешков

 

Данила-мастер

На седом обветренном Урале,

Там, где гор лесистых красота,

Парень жил простой — Данилой звали,

Был Данила — круглый сирота.

 

Паренёк мечтательный и кроткий,

В слугах побывал и пастухах,

Но не показал своей сноровки,

Всё витая больше в облаках.

 

Красоту искал во всём парнишка,

Ведь не всякий видит красоты…

Заглядится вдруг на ёлок шишки,

На букашек, травы и цветы…

 

Отдали парнишку в подмастерья

К мастеру по каменной резьбе,

Впрок пошло Даниле обученье,

Отыскал он дело по себе.

 

Разглядел узоры малахита,

Только стал, как будто, сам не свой,

Красоту, что в мёртвом камне скрыта,

Сделать вознамерился живой!

 

Был уже он мастером известным,

Вещи дорогие делать мог,

Но вдруг стало всё неинтересным,

То ли дело — каменный цветок!

 

Старики рассказывали байки,

Будто есть под Медною горой

У её таинственной хозяйки

Тот цветок. И впрямь, он как живой!

 

Захотелось мастеру Даниле

Чудо это видеть самому.

Верил он, цветок такой — по силе

Сделать малахитовый ему!

 

Раз, пошёл он в лес, а змейки стайкой

Кружатся зелёные вокруг…

Тут и повстречался он с Хозяйкой,

— Не меня ли ищешь, милый друг?

 

А сама, красивая такая,

Вся в зелёном, с длинною косой…

Тайный вход в пещеру отворяя,

Знай, зовёт Данилу за собой.

 

— Пред тобой раскрою я секреты,

Видишь — сад волшебной красоты,

Как живой, но всё из камня это —

И листы, и травы, и цветы…

 

Вот, смотри — цветок мой знаменитый,

Утоли души своей печаль.

Дам, какого хочешь, малахита —

Для такого мастера не жаль!

 

Коль тебе уж выпал этот случай,

Постигай законы красоты

И ещё чудеснее и лучше

Сотвори цветок своей мечты!

 

Ты, поэт, как мастер будь Данила,

Никогда на месте ты, не стой,

Чтобы созидательная сила

Прирастала дерзкою мечтой!

 

К ней иди дорогой сокровенной,

Сквозь бурлящий жизненный поток,

Оставляя людям дар бесценный —

Твой прекрасный каменный цветок!

И. Сенин

 

Данила-мастер и каменный цветок

Седые Уральские горы — России великой хребет,

Хранят неприступные тайны, лишь смелый находит ответ.

Его вековые просторы, прозрачность озер, буйность рек,

В широком и вольном народе печать наложили навек.

 

Он крепок, красив, бесшабашен, порою слегка грубоват,

Здесь каждый поселок и город историей очень богат.

Пещеры укрыты надежно, несметные клады тая,

Откроешь ее ты случайно — надломится ветви судьба.

 

Те тайны, порой, обнажаются по знаку Хозяйки своей,

А встретиться с нею пытаются храбрейшие из людей.

Раскинулось тихо зимовье в подножье горы Сугомак,

К нему Егоза прислонилась, венчая лесов полумрак.

 

От ветра и бури укрыты селенья Уральским хребтом,

Здесь люди всегда выживали искусным своим ремеслом.

Охота, рыбалка, конечно, все промысел, но невелик,

А вот самоцветом уральским цари украшали свой лик.

 

Раскрыть душу камня непросто, чтоб он заиграл, задышал,

И каждый прославленный мастер об этом, конечно, мечтал.

Данила — простой подмастерье, с особенным даром рожден,

В руках его камень согретый, небесным огнем награжден.

 

Не ел и не пил парень часто, пока за работой не спал,

Доселе таких украшений Московский тот двор не видал.

Топаз, аметисты, гранаты, нефрит, родонит, малахит,

Сапфиры, алмазы, рубины гранильщика память хранит.

 

А как хороши изумруды, бериллы, небес лазурит,

Влюбленное сердце Данилы красу сохранит, огранит.

Собой же он был не доволен: «Не то!» — все казалось тогда,

Любою поделкой расстроен, загадка была непроста.

 

И вот, как-то позднею ночью, к нему дева в гости зашла:

В наряде ее изумрудном немыслимых красок цвета.

В уборе горят самоцветы невиданной им красоты,

А на пол она обронила из камня живого цветы.

 

От блеска рукой заслонился, сробевший слегка паренек,

Смотрел на великое чудо и вымолвить слова не мог.

«Что, мастер?» — спросила с усмешкой — «А больно ли я хороша?»

«Пойдешь ли ко мне в услуженье? Я вижу — томится душа.»

 

«Да…ты, что царица на троне! Кто делал каменья твои?

Пойду, не минуты ни медля, с собою меня забери!»

«А что мне царица? Вот — диво» — скривила презрительно рот,

«Своих я богатств не считаю, мои мастера ей не в счет.»

 

«В тебе вижу божье значенье, ты жизнь камню можешь придать»,

«Ты должен цветок мне исполнить, чтоб мог и цвести, и дышать.»

«Открою тебе все владенья, бери, что угодно душе,

Но сделай мне чудное чудо, чтоб жил тот цветок на земле.»

 

И больше никто на поселке Данилу уже не видал,

Искали его очень долго, решили: «В лесу он пропал.»

Парнишка же, дней не считая, ночами, при блеске свечей,

Ваяет бутон с лепестками кроваво-вишневых теней.

 

Темнеют, аллея, рубины, златая бериллов в них нить,

Топазы росу расплескали, нефрит изумрудом обвит.

Сапфира хрустальное небо блестит невесомой пыльцой,

Опал, словно сердце живое, горит в центре яркой звездой.

 

Цветок бесподобный сияет, магнит для любимых очей,

А рядом Данила рыдает: «Нет жизни в работе моей!»

«Что делать? Никчемный я мастер! Умру, чтоб позора не знать!»

Но вдруг… лепесток покачнулся, бутон… начинает дышать.

 

Гранильщик, красою плененный, последние вздохи издав,

Упал со счастливой улыбкой, жизнь камню навеки отдав.

Пришла златовласая дева: сверкнули гранатом глаза,

Струится походка змеею, алмазом блеснула слеза.

 

Цветок, ароматом нежнейшим, мерцал, трепетал на ветру,

А рядом лежит его мастер, в агонии шепчет «Люблю…»

«Что ж, знаешь, теперь я довольна. Домой отпускаю тебя.

Возьми вот платок на прощанье, остаться со мною нельзя.

Расхристана больно рубаха, дай пояс тебе повяжу,

Ступай до родимой сторонки, я больше тебя не держу.»

 

Данилу нашли на пороге, он старцем седым возлежал,

В руке, неизвестной огранки, кусок малахита держал.

Рубаха вся грязна и рвана, а пояс сверкает огнем,

Каких только разных каменьев не вшито искусно на нем.

Н. Портнова

 

Каменный цветок (по мотивам сказа П.П. Бажова)

«В змеиный праздник набирает силу

Цветок из камня, что в горе растет.

И если смертный чудо то найдет —

Покажется свет белый враз немилым…»

 

Так травница шептала сиротинке,

Леча его отваром чабреца.

Гора виднелась с ветхого крыльца,

Вела к ней чуть заметная тропинка…

 

Уж зажили рубцы от порки жёсткой,

За недосмотр Данилы-пастуха.

Чуть не довел приказчик до греха,

Худое тельце истязая хлестко…

 

По малахиту мастер жил в селенье —

Послушен камень был в его руках.

Старел Прокопьич, да не мог никак

Мальчишку себе выбрать в подмастерье.

 

Не отличался мастер добрым нравом —

Парнишкам часто уши надирал.

Но дрогнула душа, как увидал

Глаз меткий в этом мальчике курчавом.

 

Старик Даниле стал отцом родимым —

Парнишка вырос, опыт перенял.

Все у станка точильного стоял —

Желанием горел неутомимым.

 

Хотелось юноше всего сильнее

На чаше выточить живой цветок.

Опять был передвинут свадьбы срок,

Катюша становилась все грустнее…

 

Рука смела, в ней силушка играет,

Плывет по чаше тоненький листок,

Каемкою резною черенок —

Данила же по лесу всё блуждает.

 

Все травы к чаше мастер примеряет —

Багульник скромный, да дурман — трава…

Мелькнула в дымке ящерка резва —

Горы хозяйка в гости зазывает.

 

Не удержало юношу поверье —

Спустился он в змеиную гору.

Как очутился снова на бугру,

Не помнил. Завладело им затменье.

 

Несбыточны мечты невесты дивной —

Данил навеки потерял покой.

И проклятой змеиною тропой

Был в лоно уведен скалы массивной.

 

Тропинка, что вела к горе змеиной,

Уж поросла колючею травой.

Погиб Данилушка, или живой?

Еще одной он жертвой стал невинной.

Н. Олейник

 

Уральский хоровод

Музыка: А. Филиппенко

 

На лужку у ворот,

Где рябина растёт,

Мы в тенёчке-холодочке

Завели хоровод.

 

Про Урал мы споём,

В гости вас позовём.

Голубику, ежевику

Собирать в лес пойдём.

 

Неспроста говорят,

Что Урал наш богат:

Изумруды и алмазы

Ярче солнца горят.

 

Есть у нас малахит,

Есть руда и гранит,

И горючий, самый лучший,

Уголёк антрацит.

 

Кто у нас побывал,

Кто наш край повидал,

Не забудет, не забудет

Голубой наш Урал.

Т. Волгина

Читайте также

Часть 1. Златоустовская гравюра

Часть 2. Каслинское литьё

Тайный журнал Пушкина. Написано в последний год его жизни… | Рейнальд Ллеши | Мысли и идеи

Автопортрет в 20 лет

Дневник якобы был написан Пушкиным в последний год жизни перед тем, как он погиб на дуэли, защищая честь жены. Он был вывезен контрабандой из Советского Союза и опубликован в 1986 году в США, что вызвало немедленный скандал.

Почему? Из-за порнографического содержания. В дневнике в мельчайших графических подробностях представлена ​​сексуальная жизнь величайшего поэта России. Поэты всегда были людьми сильными страстями, но, судя по содержанию этого журнала, кажется, что Пушкин будет править ими всеми даже в этом аспекте.

Степень и вид сексуальности мужчины достигают наивысшей вершины его духа.

Сказал, что Ницше, хотя он, к сожалению, никогда не обсуждал свою сексуальность (хотя кое-что известно кое-где), и Фрейд считал, что все человеческие мотивы основаны и вытекают из этого единственного влечения. На протяжении шестнадцати столетий христианство подавляло и очерняло это стремление, но в конце концов ему удалось лишь усилиться, о чем свидетельствует его сублимация в понятие «любви», которое по своей сути является христианским изобретением.

Но самое главное, журнал содержит фантастические взгляды на женскую психологию, которые некоторые тупицы то тут, то там могут счесть женоненавистническими (слово, которое действительно не имеет значения и не должно существовать), пытаясь подчинить Пушкина сегодняшним меркам.

Хотя некоторые из этих прозрений уже сейчас стали актуальными, по крайней мере, в западных обществах, в связи с огромным ростом женщин, начавшимся во второй половине прошлого века, тем не менее, они остаются интересными и, более того, необходимыми, чтобы однажды изучать человеческую психологию в прошлом, чтобы лучше понять ее сегодня (следовательно, старые добрые французские моралисты тоже могут оказаться незаменимыми для изучающего психологию в наш современный век быстрых перемен).

Эта статья посвящена последней части: психологическим аспектам журнала.

Журнал открывается с треском:

Я чувствую силу судьбы, вижу, как она сбывается, но не могу отвратить ее, ибо бесчестие страшнее смерти.

В последнее время я забочусь о чести своей семьи больше, чем о самой семье.

Слово честь потеряло большую часть своего значения в современном обществе и является пережитком предыдущих, более старых человеческих муров, поэтому сегодня его трудно понять. Но здесь мы можем лучше всего увидеть пример того, что сказал Гёте: «Величайшие люди всегда связаны со своим веком посредством какой-либо слабости».

Второе замечание, которое можно отметить, касается суеверия Пушкина, что напоминает одно из древнейших изречений Гомера: «Но поэт слишком много лжет».

Когда я впервые увидел Н., я понял, что случилось что-то непоправимое. Желание немедленно завладеть ею было настолько сильным, что моментально превратилось в желание жениться на ней.

Любовь, обычно связанная со словом «неэгоистичный», в основе своей представляет собой желание обладать (это слово не следует трактовать в самом строгом смысле) другим существом, следовательно, возможно, это одно из самых эгоистичных влечений. Тогда деторождение было бы реальным достижением индивидуума и его высшим выражением силы, вопреки общепринятому мнению о том, что делается с целью развития вида.

Меня всегда поражало превращение богини в смертную женщину не в постели, а в туалете, чары исчезали, и я избавлялся от своего чрезмерного благоговения, которое очень часто мешает в управлении женщиной.

Сила красавиц в высшем свете – в иллюзии их божественности, которую так сладко развеять бесцеремонно. О, великое и прелестное знание! Глядя на самую неприступную красотку, точно знаешь, что у нее между ног и куда и зачем она выходит из зала.

Полы всегда придавали гораздо большее значение своим противоположным партнерам и чрезмерно украшали их. Вот что делает любовь. Однако совет Пушкина здесь может быть хорошим правилом в тех случаях, когда человек слишком ослеплен своим стремлением любить.

Может быть, это могло решить загадку Ромео-Джульетты? Скорее всего нет: такие мощные драйвы редко удается преодолеть.

Талантливые в любви женщины становятся его рабынями. Они замечательные любовницы, но ужасные жены.

Всякий раз, когда нами правит могучее влечение, мы становимся его рабами, и это влечение становится высшим выражением нашего существования. Исследования показывают, что женщины гораздо более способны, чем мужчины, в получении сексуального удовольствия, следовательно, оно должно следовать…

Новизна тела стала сильнее любви, сильнее красоты, но я не хотел, чтобы она стала сильнее моей верности моя жена.

Гедонистическая беговая дорожка, от нее никуда не деться. Это часть того, что превратило большинство любовных историй из множества коротких безумств в долгую глупость в браке.

Наибольшее удовольствие она получает от новой одежды и комплиментов своей красоте. Меня это тронуло и совсем не расстроило. Я знаю, что когда появятся дети, она будет занята чем-то настоящим.

Это, по сути, подводит итог существования большинства женщин для большей части цивилизации. По счастливому стечению обстоятельств в 60-х и 80-х годах (хотя они произошли гораздо раньше) ситуация, наконец, начала меняться.

Разница между женой и любовницей в том, что с женой ложишься спать без похоти. Вот почему брак священен, потому что из него постепенно исключается похоть и отношения становятся просто дружескими, даже равнодушными, а часто и враждебными. Именно тогда обнаженное тело не считается грехом, потому что оно уже не соблазняет.

Страсть угнетающе короче любви. Из-за этого люди клянутся в вечной любви, но не в вечной страсти.

Поэтому крайне важно, чтобы человек женился по правильной причине. И что это может быть, как не желание двоих создать нечто большее, чем те, кто его создал?

Единственное, что возвращает тайну на законное место, это расставание, и жена снова становится желанной, но только на одну ночь, а потом сытость возвращается на свое законное место.

Гедонистическая беговая дорожка снова бьет!

Есть глубокий смысл в том, чтобы пожертвовать своей жизнью ради единственного обладания красотой, и тем самым не стать равнодушным, столь оскорбительным для недавней страсти. Смерть — самый надежный способ сохранить верность возлюбленной. Я понимаю страсть самоубийства Ромео и Джульетты. Они действовали интуитивно, без понимания, но с той же целью — сохранить верность своим возлюбленным даже после смерти, что невозможно для любого молодого, красивого и живого тела.

Это блестящее объяснение неизбежного конца «Ромео и Джульетты», «Тристиана и Изольды» или любой другой значимой истории любви. Те, которые не закончились такой трагедией, не достойны упоминания, поскольку они, скорее всего, деградировали до холодного безразличия, которое является лишь правилом среди браков.

Она упивалась силой собственной красоты, которая ставила на ноги самых влиятельных мужчин Петербурга, в том числе и царя. Из-за своей порядочности и доброты она не пользовалась своей красотой из корыстных побуждений, а просто играла с ней, как ребенок. Если бы она была лишена постоянного поклонения, жизнь потеряла бы для нее смысл.

О силе женщины исторически, точнее о силе (только) одного типа женщины в 21 веке.

Наблюдение за чужими удовольствиями в занятиях любовью — самый яркий пример любви к человечеству, когда чужое удовольствие вызывает в одном такое же удовольствие. Когда видишь горе чужого, сила сострадания, испытываемая тобой к нему, не может сравниться с чувствами самого страдальца. То же самое относится и к радости, которую вы испытываете от успеха в работе: человек, добившийся этого, будет чувствовать себя гораздо счастливее, чем доброжелатель, который услышит об этом успехе. Но когда смотришь чьи-то любовные утехи, они не просто доставляют тебе удовольствие, но это удовольствие оказывается не меньше, а иногда и сильнее удовольствия самого участника.

Н. предпочитала, чтобы я увлекался ее сестрами, а не незнакомыми ей женщинами. Бедная девочка, она не понимала, что лесной пожар не может сжечь одно дерево и остановиться. Наоборот, чем больше деревьев он съедает, тем сильнее становится.

Чем больше человек проявляет драйв, тем больше он требует расширения во все свое существо. Вот некоторые способы борьбы со страстностью влечения (но это может вообще не сработать в зависимости от вашего существа):

• Избегайте возможностей для удовлетворения, тем самым постепенно ослабляя влечение.
• Ограничьте его умиротворение до определенного времени недели, а затем продолжайте сокращать время его удовлетворения (медленно), как описано выше.
• Свяжите его удовлетворение с очень болезненной мыслью. Через некоторое время эта боль связана с самим диском.
• Навязывать себя особенно трудной и напряжённой работе, отвлекая таким образом свою энергию на другие задачи. В конце концов, человек — это сгусток энергии, которому нужно направление (цель), куда ее следует применить.
• Поддаться влечению до такой огромной степени, что от него пожинаются сытость и отвращение и можно подбирать от этих вызванных чувств. Но это чрезвычайно опасный метод, часто приводящий к катастрофическим последствиям.
• Ослабляя все тело, ослабляется и драйв. Диск мало что может сделать, чтобы мучить своего хозяина, когда он физически болен или, например, совершает пробежки шесть раз в день.

Мужчина хочет, чтобы его жена была девственницей, ибо любой мужчина, обладающий женщиной, имеет власть над ней до конца ее жизни, осознает она это или нет.

Из «Воли к власти» Ницше:

Огромное значение, которое индивидуум придает половому инстинкту, не является результатом его важности для вида, а возникает из-за того, что деторождение является реальным достижением индивидуума и, следовательно, его высшим интересом. его высшее выражение силы (судимое не из сознания, а из центра всей индивидуации).

У меня нет времени на детей. Писательницы и женщины редко оставляют время для игр с ними.

И то ничего, Пушкин! К сожалению, есть все виды глупых голов, которые бросают такие моральные нападки на великих людей только из-за этого факта. Это также было серьезной критикой Эйнштейна. Однако, как правило, моральные нападки этого конкретного типа не следует даже рассматривать, хотя их довольно легко разорвать.

Самое большое удовольствие, которое я получаю от своих детей, это когда я могу показать их своим гостям. Я так горжусь ими, как после сочинения хорошего стихотворения.

«Не любят ни отца, ни мать, ни жену, ни ребенка, любят приятные ощущения, которые они в нас вызывают». Думал Лихтенберг, и хотя он ошибается (в том, что он чрезмерно упрощен), это шаг в правильном направлении.

Любовь — единственное спасение от пагубных времен; оно спасает нас от прошлого и будущего; это останавливает время на сегодня, счастливый день.

Любовь, как и смерть, уравнивает раба и господина и стирает все различия между людьми.

Любое побуждение, которое правильно и правильно реализовано, останавливает время на сегодняшнем, счастливом дне, или, выражаясь иначе: все, что делается со страстью, дает высшую награду, и это чистый и неподдельный фокус, который уступает место творчеству. Это настоящая награда жизни. Подробное объяснение см. в работе Чиксентмихайи о концепции «Потока».

Если объяснить это с научной точки зрения: когда человек находится в Потоке, его мозг использует все ресурсы, чтобы сосредоточиться на поставленной задаче. Почти все 110 бит информации, которые он может обработать за одну секунду, используются для выполнения поставленной задачи. Поэтому у человека просто нет других ресурсов, чтобы сосредоточиться на чем-то другом (даже чувство голода уходит в таких случаях, например), и время как бы вообще останавливается.

Есть два состояния счастья: одно, когда ты идешь к женщине, полной нетерпеливого ожидания, и другое, когда ты возвращаешься от женщины, освобожденной от нее и желания.

Другими словами: один перед выполнением драйва, а другой после его выполнения.

Как противно осознавать, что не все женщины хотят меня.

Ни одна женщина не способна заменить мир женщин.

Сколько злобы и ненависти исходит от заброшенной женщины!

Каждая женщина хочет быть уверена, что ты любишь именно ее. Эта вера делает женщину моей не только телом, но и душой.

Пусть мужчина боится женщины, когда она любит: тогда она идет на любые жертвы, и все остальное кажется ей бесполезным. — Заратустра

Вкусив запретный плод, Адам и Ева познали стыд и устыдились своей наготы. Стыд был создан дьяволом, и поэтому Бог определил, что они совершили грех, распознав их позор. За их непослушание Бог изгнал их из рая, но с удовольствием оставил в утешение. При совокуплении Адам и Ева не чувствовали стыда, и это отсутствие стыда напоминало им о пребывании в раю.

Покупка новых книг — это удовольствие, совершенно отличное от удовольствия от чтения: рассматривать, нюхать, листать новую книгу — это само счастье.

Особенно запах!

Любовь порабощает нас, вызывая страх потерять возлюбленного. Этот страх проявляется в нашем поведении, и женщина очень чувствительна к нему. Равнодушие к женщине дает нам легкость и свободу, ведь мы не боимся потерять то, что не ценим.

Сила в отношениях с женщиной определяется мужеством мужчины в сокрытии от нее той ценности, которую он придает ее потере.

Или несколько иначе: степень нужды человека часто идет вместе с ухудшением отношений. Возможно, это настоящая причина, по которой Гэтсби теряет Дейзи.

Следует также добавить, что этот страх потерять партнера может стать значительным стимулом для усилий, прилагаемых в отношениях.

Экстаз жизни после дуэли был настолько сильным, что в периоды депрессии я думал о дуэли как о лекарстве, которое неплохо было бы принять. Бывало, я обижался в дни самых грустных моих настроений, и дуэль служила кровопусканием без кровопролития.

От неназванного рассказчика «Записок из подполья»:

А вы спросите, зачем я так извивался и мучился? Ответ: Потому что сидеть сложа руки было слишком скучно, поэтому я и пускался в такие завитушки. Я придумывал себе приключения и выдумывал себе жизнь, чтобы хоть как-то пожить.

Если для женщины граница между удовольствием и болью настолько расплывчата, что она может принять удовольствие за боль, то она может принять и боль за удовольствие.

Должно быть верно и для человека.

Женщины подчиняются власти желания, власти денег и власти силы.

Женщин всегда привлекали статусные мужчины. Это озарение предшествует самой цивилизации, оно действительно эволюционно по своей природе.

Я осознаю свои ошибки, но не исправляю их. Это лишь подтверждает, что мы можем видеть свою судьбу, но не можем ее изменить. Осознание ошибок — это признание судьбы, а наша неспособность исправить их — сила судьбы. Сознание ошибок — суровое наказание. Гораздо проще было бы считать себя правым и обвинять всех остальных, находя утешение в иллюзии победы над судьбой. Но даже такого счастья мне не дано.

Это шаг в правильном направлении, но мудрец никого не винит, ни себя, ни других.

Когда я смотрю на свою Мадонну, во мне возникают два чувства: я хочу молиться за ее верность и в то же время хочу проклясть ее за это. Ее верность — упрек моему разврату. Это строгое увещевание. Это рана, которую она торжественно вновь открывает. Я уверен, что если бы я был ей верен, она бы сразу кого-нибудь трахнула.

Пушкин был смертельно ранен на дуэли с зятем и предполагаемым любовником жены и скончался 29Январь 1837 г. Он повсеместно считается величайшим поэтом России и, несомненно, одним из величайших поэтов мира. Как и в случае с Рамануджаном, Абелем или Галуа, нельзя даже представить, какие еще идеи они могли привнести в великую пирамиду человеческого знания.

Ирина Антонова: Награбленное искусство — это «цена за память»

Искусство

Пока в Пушкинском музее в Москве проходит историческая выставка Кранаха, бывший директор музея Ирина Антонова рассказывает DW, каково это работать с награбленным искусством, спрятанным в подвал.

20 марта 2016 года гранд-даме российской арт-сцены Ирине Антоновой исполнится 94 года. К моменту выхода на пенсию в 2013 году Антонова более полугода была директором известного Пушкинского музея в Москве. век. Она также стала известна как своего рода сторонник жесткой линии в борьбе между Россией и Германией за награбленное искусство нацистского периода.

«Трофеи», как называют в России эти произведения искусства, взятые из немецких музеев, хранятся в депо ГМИИ с 1945. Среди них «Сокровища Приама», золотые украшения, привезенные из Трои археологом Генрихом Шлиманом, сокровища бронзового века в Эберсвальде и многочисленные картины Кранаха из Готы.

В течение многих лет большая часть этих сокровищ оставалась вне досягаемости как общественности, так и исследователей. До сих пор некоторые работы Кранаха экспонировались в рамках выставки «Кранахи — между ренессансом и маньеризмом». Анастасия Буцко из DW встретилась с Антоновой, чтобы обсудить значение этого события и ее роль в истории искусства.

Д.У.: Когда в 1946 году вы начали свою карьеру в Пушкинском музее, в Москву прибыло несколько ящиков из Германии. В содержимом коробок были картины Лукаса Кранаха из Готы. Теперь, 70 лет спустя, открылась выставка Кранаха, и ряд изображений из Германии демонстрируется впервые. Каково это для вас?

Ирина Антонова: Эта выставка очень важна. Мы очень мало знаем у нас в России о развитии немецкого искусства. У нас в музеях есть лишь несколько репрезентативных образцов старых мастеров Германии, что только что произошло в ходе истории. Хотя у нас мало работ Дюрера и Кранаха, у нас есть ряд произведений французского, итальянского и голландского искусства. Этот великолепный международный проект призван сбалансировать это.

На выставке Кранаха в Москве более половины изображений происходят из Готы; 17 из них находятся за закрытыми дверями в депо Пушкинского. Все они когда-то принадлежали исторической коллекции Кранаха курфюрста Саксонии. Некоторые ваши немецкие коллеги надеются, что когда-нибудь коллекция снова будет объединена. Это реальная причина для надежды?

Я не гадалка. У нас в России есть закон о произведениях искусства, попавших в наши руки после Второй мировой войны, но он распространяется только на часть сокровищ, спасенных с войны Красной Армией. Большинство произведений было возвращено в немецкие музеи, архивы и библиотеки, за что мы никогда не получали сравнимого вознаграждения. Вместо этого нам пришлось иметь дело с 400 русскими музеями, полностью разрушенными во время войны.

Согласны ли вы с вступившим в силу в 1998 году российским законом о награбленном искусстве, который, по сути, плюнул на Гаагскую конвенцию об охране культурных ценностей? Для некоторых произведений, вывезенных из Германии, таких как украшения Меровингера и картины Кранаха, эти вещи являются частью национальной идентичности.

Я знаю, что это болезненная проблема для некоторых из тех, кто занимается ею в Германии. Но знаете, во время войны я работала санитаркой; Пришлось снимать ампутированные ноги молодых солдат и летчиков, расстрелянных под Москвой. Мы говорим о совершенно другом виде боли.

Я нахожу закон о культурных ценностях, перешедших в чужие руки в результате войны, справедливым, поскольку он служит напоминанием. Нам нужно помнить о страшных эпизодах Второй мировой войны, которая должна оставаться для всех нас историческим примером. Те, кто разрушает культурную самобытность одного народа, должны заплатить частью своей культурной самобытности. Возможно, в будущем это сдержит уничтожение произведений искусства другой культуры. На данный момент такого механизма буллинга в сдерживание не существует.

В 1955 году Политбюро Советского Союза приняло решение о возврате части экспонатов в музеи Восточной Германии, и в результате этого решения была возвращена коллекция Берлинского Музейного острова. Гота также забрал 21 из 40 картин Кранаха того времени. Почему остальные части остались в Москве? По каким критериям разделялась коллекция?

Я не знаю. Но я также не знаю о принципиальном решении вернуть коллекции в Восточную Германию. Я знаю, что было принято решение вернуть работы в Дрезденскую картинную галерею старых мастеров. В конце 19 марта56 нас вызвали в кабинет к директору Пушкинского музея, который сообщил нам, что галерея в Дрездене открывается во второй раз. Он сказал: «Ну, давай, работай!»

Вы уже много лет знаете, какие невероятные сокровища хранятся на секретном складе музея, но вы, как директор музея, так и не смогли ни с кем поделиться произведениями. Как это заставило вас чувствовать?

Этот вопрос задавали тысячу раз! Вы верите, что я действительно хотел, чтобы это было именно так? Нет, меня это совсем не порадовало. Люди думают, что я, как директор музея, должно быть, причитал: «Нет, я этого не покажу!» а потом передумал: «Нет, ждите, конечно покажу!» Очень хорошо известно, что директор музея, будь то в Германии или где-либо еще, должен твердо придерживаться данных правил и законов. А если вы не согласны с законами, вы должны взять свою куртку и уйти.

Ирина Антонова беседует с корреспондентом DW Анастасией Буцко Изображение: DW

Вы были согласны с возвратом картин в Дрезден и другие немецкие коллекции?

В то время я еще не был директором, а был там только научным сотрудником. Никто бы не обратил на мое мнение никакого внимания.

Ваше мнение — чисто теоретически, конечно — было бы другим?

Нам не нужно обсуждать, что если. Возможно, я был не согласен с одним или двумя вариантами.

Кроме того, картины из Дрезденской картинной галереи старых мастеров были фактически сохранены нами. Я очень хорошо помню, как выглядели эти фотографии, когда они прибыли. Например, на «Цинсгрошене» Тициана древесина покоробилась, краски вздулись, все было покрыто плесенью. Без помощи известного художника и реставратора Пушкинского музея Павла Корина картина была бы утеряна. Тогда он предложил не восстанавливать работу сразу, а подождать, пока она высохнет. Итак, в течение двух лет мы давали картине высохнуть, а затем приступали к реставрации.

Мы вернули столько картин! «Сикстинская Мадонна» Рафаэля, «Саския в красной шляпе» Рембрандта, «Вирсавия у фонтана» Рубенса и «Спящая Венера» Джорджоне. Да, это тоже было из уважения к немецкой культуре.

Остальные работы остаются здесь в качестве залога, платы за память. Пока они лежали в погребе, это было нехорошо, а сейчас, когда они так красиво оформлены, это прекрасно!

Родословная Пушкина | ФРОНТЛАЙН | ПБС

Хотя подавляющее большинство афроамериканцев незнакомы с пушкинскими монументальные произведения, большинство студентов-литературоведов, по крайней мере, знают о его «Арап Петра Великого», неоконченный роман, повествующий о биографические данные прадеда поэта, Ибрагима Петровича Ганнибала его черный прадед. Некоторые ранние критики ошибочно подозревали, что Пушкин пытался возвеличить африканского происхождения этого черного предка, обыгрывая семейную традицию, он был эфиопским принцем. Впрочем, Пушкину уж точно не нужно было приукрасить личную историю своего предка. За достижения г. Ибрагим Петрович Ганнибал являются доказательством того, что любой человек, несмотря на цвет его кожи, мог бы подняться, если бы представилась возможность. К Ибрагиму относились не иначе как член королевской семьи при дворе и, в биографических заметках о нем написанное либо его женой, либо кем-то из ее семьи вскоре после его смерти, делается следующее заявление: «….он (Петр) хотел привести их в пример и посрамить (русских) убеждая их, что из всякого народа и даже из диких людей — такие как негоры, которых наши цивилизованные нации относят исключительно к классу раб, могут быть сформированы люди, которые благодаря усердию могут получить знание учиться и таким образом стать полезным своему монарху». Монарху божественных прав, такому как Петр, чье отношение к народу крепостных был полностью патерналистским, ребенок как личный подарок или собственность мог только считаться одним из своих родных и близких. Действительно, в восьмилетнем возрасте крещения Ибрагима, сам император был его крестным отцом, а крестная мать была королевой Польши. Хотя, как мы теперь понимаем, ни один арап не был ни при одном европейском дворе XVIII века. был просто декоративным, в случае с Ибрагимом ожидания Петра от него были такими же нагруженный ответственностью, как те, которые он имел бы для своего собственного сына. Если он был император, патриотическим долгом которого было тащить Россию духовно и интеллектуально из своей византийской отсталости в будущее Просветления, тогда забота о физическое формирование его приемной страны и его защита ее. В 1717 г. молодой арап был отправлен во Францию ​​​​для обучения как гражданскому, так и военному делу. инженерия. Он учился в Ecole d’Artillerie of La Fere под руководством блестящий Бернар Форест де Белидор, а затем в Артиллерийской школе. Меца, учреждения, основанного прославленным Себастьяном Ле Престе, маркизом де Вобан. Помимо образования, которое подготовило его к долгой жизни в правительстве службы, Ибрагим вернулся из Франции с чем-то, что он явно считал так же немаловажно — имя. Как и любой черный ребенок сегодня, возвращающийся во времени чтобы ухватиться за любую историческую соломинку утверждения, до которой он может дотянуться, Ибрагим не только идентифицирован как его модель, но и присвоена его фамилия, что из Карфагенский полководец Ганнибал. Хотя можно было бы утверждать, что как Ганнибал, он знал, что тоже скоро получит генеральский чин, Выбор Ибрагима, вероятно, выдал почти юношеский край расового сознания. неповиновение, учитывая угрозу, которую этот пунический властелин когда-то представлял для Рима. Возможно, для лучшего понимания того, что Ибрагим намеревался подразумевать под своим новым имя можно собрать из того, что мы знаем сегодня об одном из фондовых театров персонажей своего времени. Софонбисба, родственница исторического Ганнибала, была легко самая популярная из героинь 18-го века. Только в этот период более сорока произведений, будь то оперы или драмы, были написаны с ее участием. центральная история. Казалось бы, гордая африканская королева, сражавшаяся с Римом оккупация до самоубийства стала олицетворением независимости для ряда европейских государств, которые все больше росли раздражен гегемонией Габсбургов. Еще от Марио де Вальдес-и-Коком Что могло быть… В этой статье из журнала Majesty Magazine Вальдес продолжает прослеживать черную родословную Пушкина, перемещавшуюся по королевским семьям Европы. (декабрь 2008 г.) Учитывая, что определяющей линией в истории семьи была ее отцовская происхождения, как и везде в западном мире, Пушкин озабоченность своим африканским происхождением тем более показательна, что Ибрагим Ганнибал был его прадедом по материнской линии. Кроме того, Надя, его мать, была по матери, потомку того самого Пушкина, от которого ее муж Серж спустился. Это интересно с генетической точки зрения, поскольку объясняет почему поэт, которого обычно, но ошибочно принимают за окторона, выглядит заметно чернее. Современная глава о происхождении Пушкина: Маунтбэттены Хотя большая часть изложенной выше истории связана с дискуссиями о пушкинской Африканское происхождение, никаких произведений — по крайней мере, переведенных или написанных на английском языке — когда-либо прокомментировал потомок великого поэта. И это, несмотря на тот факт, что Джоэл Роджерс в «Сексе и расе» (частно изданной работе, которая превратилась в культовую классику) проследила линию одной из дочерей Пушкина в Маунтбэттенская ветвь британской королевской семьи. (Возможно, то, что дочь Пушкина Наталья вышла замуж за князя, было слишком ни для большевиков, ни для либеральных интеллектуалов Запада, видевших в пролетарские настроения, которые иногда выражались национальными поэт, духовный источник Революции. Даже если это общеизвестный факт. что Пушкин продал крепостных, доставшихся ему по наследству, чтобы позволить себе избалованной жены, на которой он хотел жениться, стандартная советская доктрина заключалась в том, что он был первый, кто обмакнул перо в красные чернила.) Поскольку сама она не была царственной, свадьба Натали Пушкиной с князем Николаем Нассау в 1868 г. был официально признан морганатическим браком. Термин «морганатический» — это пережиток более строгого иерархического времени. Этот срок приоритет стал более привычным по мере того, как увеличивалось число европейских королевских к концу прошлого века были вынуждены медленно приспосабливаться к социальным изменения, которые начали влиять на остальной мир. Морганатическое название созданная для Натали была графиней Меренберг с правом носить титул графа или графини Меренберг ее детьми. Хороший показатель просто насколько строгим был старый порядок, видно из того, что хотя ее муж был принцем дома Нассау, когда пришло ее время дочь, в свою очередь, вышла замуж, ее брак с членом Императорской России семья также была объявлена ​​морганатической. Хотя жена великого князя Михаил, Софья и дети, которых она родила ему, были официально известны как Графы и графини де Торби. (Как ни заманчиво было бы приписать это пример расизма в высших кругах, тот факт, что он был отпрыском морганатические отношения, вероятно, помешали брату Софии, Джорджу, после того, как его дядя Вильгельм стал великим герцогом Люксембургским. Столкнувшись с выбор между Джорджем, графом Меренбергом, и отменой Саллийского закона, который исключал женщин из наследования, парламент Люксембурга выбрал последнее позволяет Шарлотте претендовать на трон как великая герцогиня Люксембургская. ) Интересно, что дочь Софьи, Надежда, напротив, вышла замуж. кто-то точно ее собственного социального положения. Джордж Баттенберг был внуком королевы Виктории (имя не будет изменено на Маунтбэттен до тех пор, пока начало Второй мировой войны). Однако он тоже происходил из королевской семьи. морганатическая линия. Баттенберг был княжеством, подаренным графине. Джулия Хауке и ее дети после того, как ее муж, принц Гессенский, был примирился с отцом за то, что сбежал с ней. В день свадьбы Нади в Королевской капелле Букингемского дворца большинство репортажей, освещавших это событие, истерически указывало на то, что Наджеджа африканского происхождения и ехидно рассуждал о вероятности этой ветви королевская семья рожает черных детей. Следует указать, однако, что «Таймс» сохранила свою целостность и достоинство. Как должно было быть ожидал от журнала таких литературных стандартов тот факт, что невеста была потомок великого русского поэта был упомянут должным образом, но что редакционная статья, которую они делали, вместо этого была сосредоточена на морганатических основах оба супруга. Имея так много опубликованных воспоминаний и историй Маунтбэттенов, сегодня смущает то, что так мало упоминаний о Наде. Как Маркиза Милфорд-Хейвен, она была не только тетей принца Филиппа, но и на самом деле была его мачехой в период его отрочества. Когда его родители, принц и принцесса Андрея Греции, были сосланы в В начале войны принца Филиппа отправили к Маунтбеттенам в Милфорд. Хейвен со времен маркиза был старшим братом его матери. (Кстати, его титул матери «Греческая принцесса Эндрю» свидетельствует о том, что и ее был морганатическим браком, как и другие, упомянутые выше.) Любопытно, что немногочисленная опубликованная информация о Наджеде может быть встречается в биографии Глории Вандербильт. Из-за того, что это за работа, Я не могу не подозревать, что те немногие проблески Наджеды, которые мы получаем, очень цветной. Читателю дается не только подробное описание негроидного качество ее волос (крайне неправдоподобное наблюдение, учитывая, сколько поколений, отдаленных от своего абиссинского предка, Наджеда), но, чтобы сделать для очевидно даже более пикантное чтение, она изображается как бисексуалка. Так или иначе, как хочет уверить нас автор, она вместе с мужем были ранее примеры буйных членов королевской семьи, которыми стали «Ферги» и «Ди», должны быть подтверждается, поскольку она также намекает на обширную и бесценную коллекцию эротика, для которой маркиз и маркиза Милфорд-Хейвен якобы были известный. Пока у меня не будет возможности самостоятельно проверить источники, мне, возможно, придется признать, что это, а не то, что я склонен думать, может быть почему о ней так мало говорится в биографических работах о принце Филипп или другие члены клана Маунтбэттен. Поскольку и ее муж, и его брат Луи, который со временем станет Вице-король Индии, были моряками в первые годы их брака, Надя и ее невестка очень сблизились и вместе делали новости когда они пилотировали двухместный De Haviland в путешествии по Восточной Европе, Ближний Восток и Северная Африка. Несмотря на то, что в прессе, похоже, нет прокомментировал комбинацию в то время, следует отметить, что Алиса представляла собой еще одно расовое дополнение к родословной Маунтбэттен, так как она была внучка лорда Темпла, отпрыск банкирского дома Эшли, который как Хамбро перешли из иудаизма в конце 18 века. Если есть доля правды в предположениях о ее отношениях с Неру, тогда есть третий расовый элемент, который, даже при такой ассоциации, расширяет этнический дух Маунтбэттенов до чего-то почти глобального пропорции. Принимая во внимание эту конкретную точку зрения на его биографию, мы иметь хотя бы представление о либерализме принца Филиппа возможно на основании. Учитывая как античерные, так и антисемитские настроения, поэтому распространенный в годы его становления, он не мог не знать о какую бы боль или социальные затруднения ни пришлось пережить его семье из-за родословных этих двух тетушек. Многое было сделано о том, как Семьи королевы и его матери были вынуждены изменить свои имена (Дом от Ганновера до Виндзора и от Баттенберга до Маунтбаттена), чтобы справиться с антинемецкая пропаганда времен Первой мировой войны. Но никто не предложил понимание того, как королевская семья могла справиться с двумя этническими напряжениями что, если бы они не были теми, кем они были, несомненно, заставило бы их подвергаться остракизму со стороны тех кругов, которые обладали политической властью. Если мы будем подыгрывать протоколам, по которым этот слой общества регулировал выбор принца Филиппа шафером на его свадьбе с королевой, можно объяснить тем, что, будучи главой дома Маунтбаттенов, Дэвид, 3-й маркиз Милфорд-Хейвен был его единственным вариантом. Так как 2-й маркиз был уже умерший, Давид, по правилам этой игры, должен был быть признанным главой всей семьи Маунтбэттенов, даже если его дядя Луи превосходство над ним при дворе из-за влиятельного положения, которое он занимал как Вице-король Индии. Однако выбор Филиппа, вероятно, был основан на простом по той причине, что, поскольку он и Дэвид были, по крайней мере часть их подросткового возраста Годы, проведенные вместе, Дэвид был лучшим братом, которого когда-либо знал Филипп. Тем не менее, из-за того, что пресса откашляла его тете и дядиной свадьбе, и из-за пристального внимания участников его собственной свадьбы будущая королева Англии подвергнется, я не могу не подозревать что решение принца Филиппа было также и социально-политическим. Сама идея Маунтбэттены оставляют себя настолько открытыми, как мишени для чего бы то ни было. расовые оскорбления были возможны в начале пятидесятых годов, их нужно было тщательно вычислено. Учитывая тот факт, что Пушкин прекрасно осознавал, какое влияние его литературный успех мог иметь институт рабства в новом свете, я думаю, мы можем быть вполне уверены, что по тем же расовым соображениям он были очень рады узнать, что ветвь британской королевской семьи сегодня быть причисленным к его потомкам. Как человек 19-го века, он, вероятно, рассматривал любого члена европейской королевской семьи как своего рода генетический дистиллят политического мирового могущества, которое могло бы проследить свое происхождение даже в нескольких редких экземпляров, в Римскую империю. Наконец, Пушкин нашел бы смешной иронией то, что если бы он только подчеркивал свое царственное эфиопское происхождение, он, возможно, снял клеймо «морганатический» от браков дочери и внучки. За ведь его прадед был эфиопским князем. Кроме того, поскольку Эфиопский царский дом принадлежал династии, основанной Менеликом, сыном ветхозаветного царя Соломона и царицы Савской, эта свадьба от религиозная перспектива могла рассматриваться как особенно благоприятная для это ввело кровную линию Мессии в тесные смешанные браки королевских генофонд Европы. Интересно, что Ганнибалы не были первой черной дворянской семьей. Россия. Потому что само имя «абах» означает абиссинское, княжеское Дом Абачидзе давно известен как эфиопский по происхождению. С приходом Пааты к политической известности в начале 17 века они вступили в брак с королевскими домами Имеритии и стали прямыми предками и Грузия Кавказа. Arapov также утверждают, что свое название они получили от слова «арап». или араб, русский для негра. Начиная с 1613 г. они заполняли военные должности генералов и такие придворные должности, как губернатор и член Министерство сельского хозяйства. Еще одна семья, которую традиции и легенды прослеживают до Африки, — это семья Аксаков . No related posts. Добавить комментарий Отменить ответ Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены * Комментарий * Имя * Email * Сайт