Пропал Ершалаим — великий город, как будто не существовал на свете.
Нынешнее время достигло наверно наибольшей степени цинизма. Сарториусов Лема день ото дня становится все больше. Меня в дугу от кайфа скручивает от:Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город. Исчезли висячие мосты, соединяющие храм со страшной Антониевой башней, опустилась с неба бездна и залила крылатых богов над гипподромом, Хасмонейский дворец с бойницами, базары, караван-сараи, переулки, пруды… Пропал Ершалаим — великий город, как будто не существовал на свете. Все пожрала тьма, напугавшая все живое в Ершалаиме и его окрестностях. Странную тучу принесло с моря к концу дня, четырнадцатого дня весеннего месяца нисана.
Но оказывается есть «Интегративный подход к изучению романа «Мастер и Маргарита».
Вот: «Может ли что-то добавить к изучению вопроса алгоритмический анализ сюжета? Нам кажется, что да. Обнаруживается удивительная, кристально четкая алгоритмическая простота базовых схем с богатым разнообразием взаимодействий между ними, придающим неповторимый феерический фон описываемым событиям. »
Я для себя тут же «интегративно» простроил «четкую алгоритмичную простоту базовых схем» всего того, что придает «феерический фон» всего того, что я люблю и чем дорожу.
«прочитав изложенное, программисту захочется записать алгоритмическое строение романа «Мастер и Маргарита» в виде более строгих формальных процедур. Это уже нетрудно сделать. Можно даже запрограммировать траекторию движения тем, их переключение и рекурсивные вызовы. Возможно, кто-то даже захочет написать роман, имеющий то же алгоритмическое строение, что и роман Булгакова. Быть может, кто-то попытается увеличить или уменьшить количество циклов взаимодействия, увеличить глубину рекурсии. Путь для вариаций открыт. По крайней мере, даже если попытка и не удастся, это уже будет маленький шаг вперед по пути создания систем искусственного интеллекта. (http://m-a-bulgakov.narod.ru/raznoe/izychenieromana.htm)»
Искусственный интеллект, который рассуждает так, как его создатели, увеличивая или уменьшая «цикл взаимодействия». А не пошел ли бы он на хуй тогда? Сможет ли он не по «булгаковскому» и не по чьему алгоритму воссоздать не конкретный и не виртуальный аналог начала главы 25?
Сомневаюсь…
Но если да, то я пожалуй уйду в бездну, уйду безвозвратно, как прощенный в ночь на воскресенье сын короля-звездочета, жестокий пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат.
hippusha.livejournal.com
Мастер и Маргарита
Мастер и Маргарита
* ЧАСТЬ ВТОРАЯ *
Глава 25. Как прокуратор пытался спасти Иуду
Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором
город. Исчезли висячие мосты, соединяющие храм со страшной Антониевой
башней, опустилась с неба бездна и залила крылатых богов над гипподромом,
Хасмонейский дворец с бойницами, базары, караван-сараи, переулки, пруды…
Пропал Ершалаим — великий город, как будто не существовал на свете. Все
пожрала тьма, напугавшая все живое в Ершалаиме и его окрестностях. Странную
тучу принесло с моря к концу дня, четырнадцатого дня весеннего месяца
нисана.
Она уже навалилась своим брюхом на Лысый Череп, где палачи поспешно
кололи казнимых, она навалилась на храм в Ершалаиме, сползла дымными
потоками с холма его и залила Нижний Город. Она вливалась в окошки и гнала с
кривых улиц людей в дома. Она не спешила отдавать свою влагу и отдавала
только свет. Лишь только дымное черное варево распарывал огонь, из кромешной
тьмы взлетала вверх великая глыба храма со сверкающим чешуйчатым покрытием.
Но он угасал во мгновение, и храм погружался в темную бездну. Несколько раз
он выскакивал из нее и опять проваливался, и каждый раз этот провал
сопровождался грохотом катастрофы.
Другие трепетные мерцания вызывали из бездны противостоящий храму на
западном холме дворец Ирода Великого, и страшные безглазые золотые статуи
взлетали к черному небу, простирая к нему руки. Но опять прятался небесный
огонь, и тяжелые удары грома загоняли золотых идолов во тьму.
Ливень хлынул неожиданно, и тогда гроза перешла в ураган. В том самом
месте, где около полудня, близ мраморной скамьи в саду, беседовали
прокуратор и первосвященник, с ударом, похожим на пушечный, как трость
переломило кипарис. Вместе с водяной пылью и градом на балкон под колонны
несло сорванные розы, листья магнолий, маленькие сучья и песок. Ураган
терзал сад.
В это время под колоннами находился только один человек, и этот человек
был прокуратор.
Теперь он не сидел в кресле, а лежал на ложе у низкого небольшого
стола, уставленного яствами и вином в кувшинах. Другое ложе, пустое,
находилось с другой стороны стола. У ног прокуратора простиралась неубранная
красная, как бы кровавая, лужа и валялись осколки разбитого кувшина. Слуга,
перед грозою накрывавший для прокуратора стол, почему-то растерялся под его
взглядом, взволновался от того, что чем-то не угодил, и прокуратор,
рассердившись на него, разбил кувшин о мозаичный пол, проговорив:
— Почему в лицо не смотришь, когда подаешь? Разве ты что-нибудь украл?
Черное лицо африканца посерело, в глазах его появился смертельный ужас,
он задрожал и едва не разбил и второй кувшин, но гнев прокуратора почему-то
улетел так же быстро, как и прилетел. Африканец кинулся было подбирать
осколки и затирать лужу, но прокуратор махнул ему рукою, и раб убежал. А
лужа осталась.
Теперь африканец во время урагана притаился возле ниши, где помещалась
статуя белой нагой женщины со склоненной головой, боясь показаться не
вовремя на глаза и в то же время опасаясь и пропустить момент, когда его
может позвать прокуратор.
Лежащий на ложе в грозовом полумраке прокуратор сам наливал себе вино в
чашу, пил долгими глотками, по временам притрагивался к хлебу, крошил его,
глотал маленькими кусочками, время от времени высасывал устрицы, жевал лимон
и пил опять.
Если бы не рев воды, если бы не удары грома, которые, казалось, грозили
расплющить крышу дворца, если бы не стук града, молотившего по ступеням
балкона, можно было бы расслышать, что прокуратор что-то бормочет,
разговаривая сам с собой. И если бы нестойкое трепетание небесного огня
превратилось бы в постоянный свет, наблюдатель мог бы видеть, что лицо
прокуратора с воспаленными последними бессонницами и вином глазами выражает
нетерпение, что прокуратор не только глядит на две белые розы, утонувшие в
красной луже, но постоянно поворачивает лицо к саду навстречу водяной пыли и
песку, что он кого-то ждет, нетерпеливо ждет.
Прошло некоторое время, и пелена воды перед глазами прокуратора стала
редеть. Как ни был яростен ураган, он ослабевал. Сучья больше не трещали и
не падали. Удары грома и блистания становились реже. Над Ершалаимом плыло
уже не фиолетовое с белой опушкой покрывало, а обыкновенная серая
арьергардная туча. Грозу сносило к мертвому морю.
Теперь уж можно было расслышать в отдельности и шум дождя, и шум воды,
низвергающейся по желобам и прямо по ступеням той лестницы, по которой
прокуратор шел днем для объявления приговора на площади. А наконец зазвучал
и заглушенный доселе фонтан. Светлело. В серой пелене, убегавшей на восток,
появились синие окна.
Тут издали, прорываясь сквозь стук уже совсем слабенького дождика,
донеслись до слуха прокуратора слабые звуки труб и стрекотание нескольких
сот копыт. Услышав это, прокуратор шевельнулся, и лицо его оживилось. Ала
возвращалась с Лысой Горы, судя по звуку, она проходила через ту самую
площадь, где был объявлен приговор.
Наконец услышал прокуратор и долгожданные шаги, и шлепанье но лестнице,
ведущей к верхней площадке сада перед самым балконом. Прокуратор вытянул
шею, и глаза его заблистали, выражая радость.
Между двух мраморных львов показалась сперва голова в капюшоне, а затем
и совершенно мокрый человек в облепившем тело плаще. Это был тот самый
человек, что перед приговором шептался с прокуратором в затемненной комнате
дворца и который во время казни сидел на трехногом табурете, играя прутиком.
Не разбирая луж, человек в капюшоне пересек площадку сада, вступил на
мозаичный пол балкона и, подняв руку, сказал высоким приятным голосом:
— Прокуратору здравствовать и радоваться. — Пришедший говорил
по-латыни.
— Боги! — воскликнул Пилат, — да ведь на вас нет сухой нитки! Каков
ураган? А? Прошу вас немедленно пройти ко мне. Переоденьтесь, сделайте мне
одолжение.
Пришедший откинул капюшон, обнаружив совершенно мокрую, с прилипшими ко
лбу волосами голову, и, выразив на своем бритом лице вежливую улыбку, стал
отказываться переодеться, уверяя, что дождик не может ему ничем повредить.
— Не хочу слушать, — ответил Пилат и хлопнул в ладоши. Этим он вызвал
прячущихся от него слуг и велел им позаботиться о пришедшем, а затем
немедленно подавать горячее блюдо. Для того чтобы высушить волосы,
переодеться, переобуться и вообще привести себя в порядок, пришедшему к
прокуратору понадобилось очень мало времени, и вскоре он появился на балконе
в сухих сандалиях, в сухом багряном военном плаще и с приглаженными
волосами.
В это время солнце вернулось в Ершалаим и, прежде чем уйти и утонуть в
Средиземном море, посылало прощальные лучи ненавидимому прокуратором городу
и золотило ступени балкона. Фонтан совсем ожил и распелся во всю мочь,
голуби выбрались на песок, гулькали, перепрыгивали через сломанные сучья,
клевали что-то в мокром песке. Красная лужа была затерта, убраны черепки, на
столе дымилось мясо.
— Я слушаю приказания прокуратора, — сказал пришедший, подходя к
столу.
— Но ничего не услышите, пока не сядете к столу и не выпьете вина, —
любезно ответил Пилат и указал на другое ложе.
Пришедший прилег, слуга налил в его чашу густое красное вино. Другой
слуга, осторожно наклонясь над плечом Пилата, наполнил чашу прокуратора.
После этого тот жестом удалил обоих слуг. Пока пришедший пил и ел, Пилат,
прихлебывая вино, поглядывал прищуренными глазами на своего гостя. Явившийся
к Пилату человек был средних лет, с очень приятным округлым и опрятным
лицом, с мясистым носом. Волосы его были какого-то неопределенного цвета.
Сейчас, высыхая, они светлели. Национальность пришельца было бы трудно
установить. Основное, что определяло его лицо, это было, пожалуй, выражение
добродушия, которое нарушали, впрочем, глаза, или, вернее, не глаза, а
манера пришедшего глядеть на собеседника. Обычно маленькие глаза свои
пришелец держал под прикрытыми, немного странноватыми, как будто припухшими,
веками. Тогда в щелочках этих глаз светилось незлобное лукавство. Надо
полагать, что гость прокуратора был склонен к юмору. Но по временам,
совершенно изгоняя поблескивающий этот юмор из щелочек, теперешний гость
широко открывал веки и взглядывал на своего собеседника внезапно и в упор,
как будто с целью быстро разглядеть какое-то незаметное пятнышко на носу у
собеседника. Это продолжалось одно мгновение, после чего веки опять
опускались, суживались щелочки, и в них начинало светиться добродушие и
лукавый ум.
Пришедший не отказался и от второй чаши вина, с видимым наслаждением
проглотил несколько устриц, отведал вареных овощей, съел кусок мяса.
Насытившись, он похвалил вино:
— Превосходная лоза, прокуратор, но это — не «Фалерно»?
— «Цекуба», тридцатилетнее, — любезно отозвался прокуратор.
Гость приложил руку к сердцу, отказался что-либо еще есть, объявил, что
сыт. Тогда Пилат наполнил свою чашу, гость поступил так же. Оба обедающие
отлили немного вина из своих чаш в блюдо с мясом, и прокуратор произнес
громко, поднимая чашу:
— За нас, за тебя, кесарь, отец римлян, самый дорогой и лучший из
людей!
После этого допили вино, и африканцы убрали со стола яства, оставив на
нем фрукты и кувшины. Опять-таки жестом прокуратор удалил слуг и остался со
своим гостем один под колоннадой.
— Итак, — заговорил негромко Пилат, — что можете вы сказать мне о
настроении в этом городе?
Он невольно обратил свой взор туда, где за террасами сада, внизу,
догорали и колоннады, и плоские кровли, позлащаемые последними лучами.
— Я полагаю, прокуратор, — ответил гость, — что настроение в
Ершалаиме теперь удовлетворительное.
— Так что можно ручаться, что беспорядки более не угрожают?
— Ручаться можно, — ласково поглядывая на прокуратора, ответил гость,
— лишь за одно в мире — за мощь великого кесаря.
— Да пошлют ему боги долгую жизнь, — тотчас же подхватил Пилат, — и
всеобщий мир. — Он помолчал и продолжал: — Так что вы полагаете, что
войска теперь можно увести?
— Я полагаю, что когорта молниеносного может уйти, — ответил гость и
прибавил: — Хорошо бы было, если бы на прощание она продефилировала по
городу.
— Очень хорошая мысль, — одобрил прокуратор, — послезавтра я ее
отпущу и сам уеду, и — клянусь вам пиром двенадцати богов, ларами клянусь
— я отдал бы многое, чтобы сделать это сегодня.
— Прокуратор не любит Ершалаима? — добродушно спросил гость.
— Помилосердствуйте, — улыбаясь, воскликнул прокуратор, — нет более
безнадежного места на земле. Я не говорю уже о природе! Я бываю болен всякий
раз, как мне приходится сюда приезжать. Но это бы еще полгоря. Но эти
праздники — маги, чародеи, волшебники, эти стаи богомольцев… Фанатики,
фанатики! Чего стоил один этот мессия, которого они вдруг стали ожидать в
этом году! Каждую минуту только и ждешь, что придется быть свидетелем
неприятнейшего кровопролития. Все время тасовать войска, читать доносы и
ябеды, из которых к тому же половина написана на тебя самого! Согласитесь,
что это скучно. О, если бы не императорская служба!..
— Да, праздники здесь трудные, — согласился гость.
— От всей души желаю, чтобы они скорее кончились, — энергично добавил
Пилат. — Я получу возможность наконец вернуться в Кесарию. Верите ли, это
бредовое сооружение Ирода, — прокуратор махнул рукою вдоль колоннады, так
что стало ясно, что он говорит о дворце, — положительно сводит меня с ума.
Я не могу ночевать в нем. Мир не знал более странной архитектуры. Да, но
вернемся к делам. Прежде всего, этот проклятый Вар-равван вас не тревожит?
Тут гость и послал свой особенный взгляд в щеку прокуратора. Но тот
скучающими глазами глядел вдаль, брезгливо сморщившись и созерцая часть
города, лежащую у его ног и угасающую в предвечерье. Угас и взгляд гостя, и
веки его опустились.
— Надо думать, что Вар-равван стал теперь безопасен, как ягненок, —
заговорил гость, и морщинки появились на круглом лице. — Ему неудобно
бунтовать теперь.
— Слишком знаменит? — спросил Пилат, усмехнувшись.
— Прокуратор, как всегда, тонко понимает вопрос!
— Но, во всяком случае, — озабоченно заметил прокуратор, и тонкий,
длинный палец с черным камнем перстня поднялся вверх, — надо будет…
— О, прокуратор может быть уверен в том, что, пока я в Иудее, Вар не
сделает ни шагу без того, чтобы за ним не шли по пятам.
— Теперь я спокоен, как, впрочем, и всегда спокоен, когда вы здесь.
— Прокуратор слишком добр!
— А теперь прошу сообщить мне о казни, — сказал прокуратор.
— Что именно интересует прокуратора?
— Не было ли со стороны толпы попыток выражения возмущения? Это
главное, конечно.
— Никаких, — ответил гость.
— Очень хорошо. Вы сами установили, что смерть пришла?
— Прокуратор может быть уверен в этом.
— А скажите… напиток им давали перед повешением на столбы?
— Да. Но он, — тут гость закрыл глаза, — отказался его выпить.
— Кто именно? — спросил Пилат.
— Простите, игемон! — воскликнул гость, — я не назвал? Га-Ноцри.
— Безумец! — сказал Пилат, почему-то гримасничая. Под левым глазом у
него задергалась жилка, — умирать от ожогов солнца! Зачем же отказываться
от того, что предлагается по закону? В каких выражениях он отказался?
— Он сказал, — опять закрывая глаза, ответил гость, — что благодарит
и не винит за то, что у него отняли жизнь.
— Кого? — глухо спросил Пилат.
— Этого он, игемон, не сказал.
— Не пытался ли он проповедовать что-либо в присутствии солдат?
— Нет, игемон, он не был многословен на этот раз. Единственное, что он
сказал, это, что в числе человеческих пороков одним из самых главных он
считает трусость.
— К чему это было сказано? — услышал гость внезапно треснувший голос.
— Этого нельзя было понять. Он вообще вел себя странно, как, впрочем,
и всегда.
— В чем странность?
— Он все время пытался заглянуть в глаза то одному, то другому из
окружающих и все время улыбался какой-то растерянной улыбкой.
— Больше ничего? — спросил хриплый голос.
— Больше ничего.
Прокуратор стукнул чашей, наливая себе вина. Осушив ее до самого дна,
он заговорил:
— Дело заключается в следующем: хотя мы и не можем обнаружить — в
данное время, по крайней мере, — каких-либо его поклонников или
последователей, тем не менее ручаться, что их совсем нет, нельзя.
Гость внимательно слушал, наклонив голову.
— И вот, во избежание каких-нибудь сюрпризов, — продолжал прокуратор,
— я прошу вас немедленно и без всякого шума убрать с лица земли тела всех
трех казненных и похоронить их в тайне и в тишине, так, чтобы о них больше
не было ни слуху ни духу.
— Слушаю, игемон, — сказал гость и встал, говоря: — Ввиду сложности
и ответственности дела разрешите мне ехать немедленно.
— Нет, присядьте еще, — сказал Пилат, жестом останавливая своего
гостя, — есть еще два вопроса. Второй — ваши громадные заслуги на
труднейшей работе в должности заведующего тайной службой при прокураторе
Иудеи дают мне приятную возможность доложить об этом в Риме.
Тут лицо гостя порозовело, он встал и поклонился прокуратору, говоря:
— Я лишь исполняю свой долг на императорской службе!
— Но я хотел бы просить вас, — продолжал игемон, — если вам
предложат перевод отсюда с повышением, отказаться от него и остаться здесь.
Мне ни за что не хотелось бы расстаться с вами. Пусть вас наградят
каким-нибудь иным способом.
— Я счастлив служить под вашим начальством, игемон.
— Мне это очень приятно. Итак, третий вопрос. Касается этого, как
его… Иуды из Кириафа.
Тут гость и послал прокуратору свой взгляд и тотчас, как полагается,
угасил его.
— Говорят, что он, — понижая голос, продолжал прокуратор, — деньги
будто бы получил за то, что так радушно принял у себя этого безумного
философа.
— Получит, — тихонько поправил Пилата начальник тайной службы.
— А велика ли сумма?
— Этого никто не может знать, игемон.
— Даже вы? — своим изумлением выражая комплимент, сказал игемон.
— Увы, даже я, — спокойно ответил гость, — но что он получит эти
деньги сегодня вечером, это я знаю. Его сегодня вызывают во дворец Каифы.
— Ах, жадный старик из Кириафа, — улыбаясь, заметил прокуратор, —
ведь он старик?
— Прокуратор никогда не ошибается, но на сей раз ошибся, — любезно
ответил гость, — человек из Кириафа — молодой человек.
— Скажите! Характеристику его вы можете мне дать? Фанатик?
— О нет, прокуратор.
— Так. А еще что-нибудь?
— Очень красив.
— А еще? Имеет, может быть, какую-нибудь страсть?
— Трудно знать так уж точно всех в этом громадном городе,
прокуратор…
— О нет, нет, Афраний! Не преуменьшайте своих заслуг!
— У него есть одна страсть, прокуратор. — Гость сделал крохотную
паузу. — Страсть к деньгам.
— А он чем занимается?
Афраний поднял глаза кверху, подумал и ответил:
— Он работает в меняльной лавке у одного из своих родственников.
— Ах так, так, так, так. — Тут прокуратор умолк, оглянулся, нет ли
кого на балконе, и потом сказал тихо: — Так вот в чем дело — я получил
сегодня сведения о том, что его зарежут сегодня ночью.
Здесь гость не только метнул свой взгляд на прокуратора, но даже
немного задержал его, а после этого ответил:
— Вы, прокуратор, слишком лестно отзывались обо мне. По-моему, я не
заслуживаю вашего доклада. У меня этих сведений нет.
— Вы достойны наивысшей награды, — ответил прокуратор, — но сведения
такие имеются.
— Осмелюсь спросить, от кого же эти сведения?
— Позвольте мне пока этого не говорить, тем более что они случайны,
темны и недостоверны. Но я обязан предвидеть все. Такова моя должность, а
пуще всего я обязан верить своему предчувствию, ибо никогда оно еще меня не
обманывало. Сведения же заключаются в том, что кто-то из тайных друзей
Га-Ноцри, возмущенный чудовищным предательством этого менялы, сговаривается
со своими сообщниками убить его сегодня ночью, а деньги, полученные за
предательство, подбросить первосвященнику с запиской: «Возвращаю проклятые
деньги!»
Больше своих неожиданных взглядов начальник тайной службы на игемона не
бросал и продолжал слушать его, прищурившись, а Пилат продолжал:
— Вообразите, приятно ли будет первосвященнику в праздничную ночь
получить подобный подарок?
— Не только не приятно, — улыбнувшись, ответил гость, — но я
полагаю, прокуратор, что это вызовет очень большой скандал.
— И я сам того же мнения. Вот поэтому я прошу вас заняться этим делом,
то есть принять все меры к охране Иуды из Кириафа.
— Приказание игемона будет исполнено, — заговорил Афраний, — но я
должен успокоить игемона: замысел злодеев чрезвычайно трудно выполним. Ведь
подумать только, — гость, говоря, обернулся и продолжал: — выследить
человека, зарезать, да еще узнать, сколько получил, да ухитриться вернуть
деньги Каифе, и все это в одну ночь? Сегодня?
— И тем не менее его зарежут сегодня, — упрямо повторил Пилат, — у
меня предчувствие, говорю я вам! Не было случая, чтобы оно меня обмануло, —
тут судорога прошла по лицу прокуратора, и он коротко потер руки.
— Слушаю, — покорно отозвался гость, поднялся, выпрямился и вдруг
спросил сурово: — Так зарежут, игемон?
— Да, — ответил Пилат, — и вся надежда только на вашу изумляющую
всех исполнительность.
Гость поправил тяжелый пояс под плащом и сказал:
— Имею честь, желаю здравствовать и радоваться.
— Ах да, — негромко вскричал Пилат, — я ведь совсем забыл! Ведь я
вам должен!..
Гость изумился.
— Право, прокуратор, вы мне ничего не должны.
— Ну как же нет! При въезде моем в Ершалаим, помните, толпа нищих… я
еще хотел швырнуть им деньги, а у меня не было, и я взял у вас.
— О прокуратор, это какая-нибудь безделица!
— И о безделице надлежит помнить.
Тут Пилат обернулся, поднял плащ, лежащий на кресле сзади него, вынул
из-под него кожаный мешок и протянул его гостю. Тот поклонился, принимая
его, и спрятал под плащ.
— Я жду, — заговорил Пилат, — доклада о погребении, а также и по
этому делу Иуды из Кириафа сегодня же ночью, слышите, Афраний, сегодня.
Конвою будет дан приказ будить меня, лишь только вы появитесь. Я жду вас!
— Имею честь, — сказал начальник тайной службы и, повернувшись, пошел
с балкона. Слышно было, как он хрустел, проходя по мокрому песку площадки,
потом послышался стук его сапог по мрамору меж львов. Потом срезало его
ноги, туловище, и, наконец, пропал и капюшон. Тут только прокуратор увидел,
что солнца уже нет и пришли сумерки.
shalte.narod.ru
Михаил Булгаков
Михаил БулгаковМихаил Булгаков, Мастер и Маргарита, Ершалаим пред грозой.
Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город. Исчезли висячие мосты, соединяющие храм со страшной Антониевой башней, опустилась с неба бездна и залила крылатых богов над гипподромом, Хасмонейский дворец с бойницами, базары, караван-сараи, переулки, пруды…
Пропал Ершалаим – великий город, как будто не существовал на свете. Все пожрала тьма, напугавшая все живое в Ершалаиме и его окрестностях. Странную тучу принесло со стороны моря к концу дня, четырнадцатого дня весеннего месяца нисана.
Она уже навалилась своим брюхом на Лысый Череп, где палачи поспешно кололи казнимых, она навалилась на храм в Ершалаиме, сползла дымными потоками с холма его и залила Нижний Город, Она вливалась в окошки и гнала с кривых улиц людей в дома. Она не спешила отдавать свою влагу и отдавала только свет. Лишь только дымное черное варево распарывал огонь, из кромешной тьмы взлетала вверх великая глыба храма со сверкающим чешуйчатым покровом. Но он угасал во мгновение, и храм погружался в темную бездну. Несколько раз он выскакивал из нее и опять проваливался, и каждый раз этот провал сопровождался грохотом катастрофы.
Другие трепетные мерцания вызывали из Бездны противостоящий храму на западном холме дворец Ирода Великого, и страшные безглазые золотые статуи взлетали к черному небу, простирая к нему руки. Но опять прятался небесный огонь, и тяжелые удары грома загоняли золотых идолов во тьму.
Ливень хлынул неожиданно, и тогда гроза перешла в ураган. В том самом месте, где около полудня, близ мраморной скамьи в саду, беседовали прокуратор и первосвященник, с ударом, похожим на пушечный, как трость переломило кипарис. Вместе с водяной пылью и градом на балкон под колонны несло сорванные розы, листья магнолий, маленькие сучья и песок. Ураган терзал сад.
В это время под колоннами находился только один человек, и этот человек был прокуратор
symbolism.narod.ru
Тьма, пришедшая со Средиземного моря…
…накрыла ненавидимый прокуратором любимый туристами город. Исчезли висячие мосты, соединяющие храм со страшной Антониевой башней районы города по разные стороны от трассы на Аланью, опустилась с неба бездна и залила крылатых богов над гипподромом, Хасмонейский дворец с бойницами, базары, караван-сараи отели, переулки, пруды… Пропала Ершалаим Анталья — великий город, как будто не существовал на свете. Все пожрала тьма, напугавшая все живое в Ершалаиме и его окрестностях. Странную тучу принесло с моря к концу дня, четырнадцатого дня весеннего месяца нисана.
Она уже навалилась своим брюхом на Лысый Череп, где палачи поспешно кололи казнимых, она навалилась на храм в Ершалаиме предгорья Тавров, сползла дымными потоками с холма и залила Нижний Город. Она вливалась в окошки и гнала с кривых улиц людей в дома. Она не спешила отдавать свою влагу и отдавала только свет. Лишь только дымное черное варево распарывал огонь, из кромешной тьмы взлетала вверх великая глыба храма пара жилых высоток со сверкающим чешуйчатым покрытием. Но он угасал во мгновение, и храм дом погружался в темную бездну. Несколько раз он выскакивал из нее и опять проваливался, и каждый раз этот провал сопровождался грохотом катастрофы.
Если быть точным, то тьма пришла со Средиземного моря на наш город не к концу дня 14 числа весеннего месяца нисана, а в начале дня 15 числа (а фотографии сделаны между 14.00 и 15.00 часами дня).
Все остальное — тьма, туча, ливень, сильнейшая гроза с громом и молниями, падающими буквально над крышей нашего офиса в Аксу — было точь в точь по тексту 😉
Под катом еще пара кадров, тучи уже разбегаются, но остается удивительный низко прижавшийся к основаниям гор туман, который видно и на первых двух фотках.
3.
4.
This entry was originally posted at http://meladan.dreamwidth.org/422131.html. Please comment there using OpenID.
meladan.livejournal.com
Глава 25. Как прокуратор пытался спасти Иуду
Глава 25. Как прокуратор пытался спасти Иуду
Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город. Исчезли висячие мосты, соединяющие храм со страшной Антониевой башней, опустилась с неба бездна и залила крылатых богов над гипподромом, Хасмонейский дворец с бойницами, базары, караван-сараи, переулки, пруды… Пропал Ершалаим – великий город, как будто не существовал на свете. Все пожрала тьма, напугавшая все живое в Ершалаиме и его окрестностях. Странную тучу принесло с моря к концу дня, четырнадцатого дня весеннего месяца нисана.
Она уже навалилась своим брюхом на Лысый Череп, где палачи поспешно кололи казнимых, она навалилась на храм в Ершалаиме, сползла дымными потоками с холма его и залила Нижний Город. Она вливалась в окошки и гнала с кривых улиц людей в дома. Она не спешила отдавать свою влагу и отдавала только свет. Лишь только дымное черное варево распарывал огонь, из кромешной тьмы взлетала вверх великая глыба храма со сверкающим чешуйчатым покрытием. Но он угасал во мгновение, и храм погружался в темную бездну. Несколько раз он выскакивал из нее и опять проваливался, и каждый раз этот провал сопровождался грохотом катастрофы.
Другие трепетные мерцания вызывали из бездны противостоящий храму на западном холме дворец Ирода Великого, и страшные безглазые золотые статуи взлетали к черному небу, простирая к нему руки. Но опять прятался небесный огонь, и тяжелые удары грома загоняли золотых идолов во тьму.
Ливень хлынул неожиданно, и тогда гроза перешла в ураган. В том самом месте, где около полудня, близ мраморной скамьи в саду, беседовали прокуратор и первосвященник, с ударом, похожим на пушечный, как трость переломило кипарис. Вместе с водяной пылью и градом на балкон под колонны несло сорванные розы, листья магнолий, маленькие сучья и песок. Ураган терзал сад.
В это время под колоннами находился только один человек, и этот человек был прокуратор.
Теперь он не сидел в кресле, а лежал на ложе у низкого небольшого стола, уставленного яствами и вином в кувшинах. Другое ложе, пустое, находилось с другой стороны стола. У ног прокуратора простиралась неубранная красная, как бы кровавая, лужа и валялись осколки разбитого кувшина. Слуга, перед грозою накрывавший для прокуратора стол, почему-то растерялся под его взглядом, взволновался от того, что чем-то не угодил, и прокуратор, рассердившись на него, разбил кувшин о мозаичный пол, проговорив:
– Почему в лицо не смотришь, когда подаешь? Разве ты что-нибудь украл?
Черное лицо африканца посерело, в глазах его появился смертельный ужас, он задрожал и едва не разбил и второй кувшин, но гнев прокуратора почему-то улетел так же быстро, как и прилетел. Африканец кинулся было подбирать осколки и затирать лужу, но прокуратор махнул ему рукою, и раб убежал. А лужа осталась.
Теперь африканец во время урагана притаился возле ниши, где помещалась статуя белой нагой женщины со склоненной головой, боясь показаться не вовремя на глаза и в то же время опасаясь и пропустить момент, когда его может позвать прокуратор.
Лежащий на ложе в грозовом полумраке прокуратор сам наливал себе вино в чашу, пил долгими глотками, по временам притрагивался к хлебу, крошил его, глотал маленькими кусочками, время от времени высасывал устрицы, жевал лимон и пил опять.
Если бы не рев воды, если бы не удары грома, которые, казалось, грозили расплющить крышу дворца, если бы не стук града, молотившего по ступеням балкона, можно было бы расслышать, что прокуратор что-то бормочет, разговаривая сам с собой. И если бы нестойкое трепетание небесного огня превратилось бы в постоянный свет, наблюдатель мог бы видеть, что лицо прокуратора с воспаленными последними бессонницами и вином глазами выражает нетерпение, что прокуратор не только глядит на две белые розы, утонувшие в красной луже, но постоянно поворачивает лицо к саду навстречу водяной пыли и песку, что он кого-то ждет, нетерпеливо ждет.
Прошло некоторое время, и пелена воды перед глазами прокуратора стала редеть. Как ни был яростен ураган, он ослабевал. Сучья больше не трещали и не падали. Удары грома и блистания становились реже. Над Ершалаимом плыло уже не фиолетовое с белой опушкой покрывало, а обыкновенная серая арьергардная туча. Грозу сносило к мертвому морю.
Теперь уж можно было расслышать в отдельности и шум дождя, и шум воды, низвергающейся по желобам и прямо по ступеням той лестницы, по которой прокуратор шел днем для объявления приговора на площади. А наконец зазвучал и заглушенный доселе фонтан. Светлело. В серой пелене, убегавшей на восток, появились синие окна.
Тут издали, прорываясь сквозь стук уже совсем слабенького дождика, донеслись до слуха прокуратора слабые звуки труб и стрекотание нескольких сот копыт. Услышав это, прокуратор шевельнулся, и лицо его оживилось. Ала возвращалась с Лысой Горы, судя по звуку, она проходила через ту самую площадь, где был объявлен приговор.
Наконец услышал прокуратор и долгожданные шаги, и шлепанье но лестнице, ведущей к верхней площадке сада перед самым балконом. Прокуратор вытянул шею, и глаза его заблистали, выражая радость.
Между двух мраморных львов показалась сперва голова в капюшоне, а затем и совершенно мокрый человек в облепившем тело плаще. Это был тот самый человек, что перед приговором шептался с прокуратором в затемненной комнате дворца и который во время казни сидел на трехногом табурете, играя прутиком.
Не разбирая луж, человек в капюшоне пересек площадку сада, вступил на мозаичный пол балкона и, подняв руку, сказал высоким приятным голосом:
– Прокуратору здравствовать и радоваться. – Пришедший говорил по-латыни.
– Боги! – воскликнул Пилат, – да ведь на вас нет сухой нитки! Каков ураган? А? Прошу вас немедленно пройти ко мне. Переоденьтесь, сделайте мне одолжение.
Пришедший откинул капюшон, обнаружив совершенно мокрую, с прилипшими ко лбу волосами голову, и, выразив на своем бритом лице вежливую улыбку, стал отказываться переодеться, уверяя, что дождик не может ему ничем повредить.
– Не хочу слушать, – ответил Пилат и хлопнул в ладоши. Этим он вызвал прячущихся от него слуг и велел им позаботиться о пришедшем, а затем немедленно подавать горячее блюдо. Для того чтобы высушить волосы, переодеться, переобуться и вообще привести себя в порядок, пришедшему к прокуратору понадобилось очень мало времени, и вскоре он появился на балконе в сухих сандалиях, в сухом багряном военном плаще и с приглаженными волосами.
В это время солнце вернулось в Ершалаим и, прежде чем уйти и утонуть в Средиземном море, посылало прощальные лучи ненавидимому прокуратором городу и золотило ступени балкона. Фонтан совсем ожил и распелся во всю мочь, голуби выбрались на песок, гулькали, перепрыгивали через сломанные сучья, клевали что-то в мокром песке. Красная лужа была затерта, убраны черепки, на столе дымилось мясо.
– Я слушаю приказания прокуратора, – сказал пришедший, подходя к столу.
– Но ничего не услышите, пока не сядете к столу и не выпьете вина, – любезно ответил Пилат и указал на другое ложе.
Пришедший прилег, слуга налил в его чашу густое красное вино. Другой слуга, осторожно наклонясь над плечом Пилата, наполнил чашу прокуратора. После этого тот жестом удалил обоих слуг. Пока пришедший пил и ел, Пилат, прихлебывая вино, поглядывал прищуренными глазами на своего гостя. Явившийся к Пилату человек был средних лет, с очень приятным округлым и опрятным лицом, с мясистым носом. Волосы его были какого-то неопределенного цвета. Сейчас, высыхая, они светлели. Национальность пришельца было бы трудно установить. Основное, что определяло его лицо, это было, пожалуй, выражение добродушия, которое нарушали, впрочем, глаза, или, вернее, не глаза, а манера пришедшего глядеть на собеседника. Обычно маленькие глаза свои пришелец держал под прикрытыми, немного странноватыми, как будто припухшими, веками. Тогда в щелочках этих глаз светилось незлобное лукавство. Надо полагать, что гость прокуратора был склонен к юмору. Но по временам, совершенно изгоняя поблескивающий этот юмор из щелочек, теперешний гость широко открывал веки и взглядывал на своего собеседника внезапно и в упор, как будто с целью быстро разглядеть какое-то незаметное пятнышко на носу у собеседника. Это продолжалось одно мгновение, после чего веки опять опускались, суживались щелочки, и в них начинало светиться добродушие и лукавый ум.
Пришедший не отказался и от второй чаши вина, с видимым наслаждением проглотил несколько устриц, отведал вареных овощей, съел кусок мяса.
Насытившись, он похвалил вино:
– Превосходная лоза, прокуратор, но это – не «Фалерно»?
– «Цекуба», тридцатилетнее, – любезно отозвался прокуратор.
Гость приложил руку к сердцу, отказался что-либо еще есть, объявил, что сыт. Тогда Пилат наполнил свою чашу, гость поступил так же. Оба обедающие отлили немного вина из своих чаш в блюдо с мясом, и прокуратор произнес громко, поднимая чашу:
– За нас, за тебя, кесарь, отец римлян, самый дорогой и лучший из людей!
После этого допили вино, и африканцы убрали со стола яства, оставив на нем фрукты и кувшины. Опять-таки жестом прокуратор удалил слуг и остался со своим гостем один под колоннадой.
– Итак, – заговорил негромко Пилат, – что можете вы сказать мне о настроении в этом городе?
Он невольно обратил свой взор туда, где за террасами сада, внизу, догорали и колоннады, и плоские кровли, позлащаемые последними лучами.
– Я полагаю, прокуратор, – ответил гость, – что настроение в Ершалаиме теперь удовлетворительное.
– Так что можно ручаться, что беспорядки более не угрожают?
– Ручаться можно, – ласково поглядывая на прокуратора, ответил гость, – лишь за одно в мире – за мощь великого кесаря.
– Да пошлют ему боги долгую жизнь, – тотчас же подхватил Пилат, – и всеобщий мир. – Он помолчал и продолжал: – Так что вы полагаете, что войска теперь можно увести?
– Я полагаю, что когорта молниеносного может уйти, – ответил гость и прибавил: – Хорошо бы было, если бы на прощание она продефилировала по городу.
– Очень хорошая мысль, – одобрил прокуратор, – послезавтра я ее отпущу и сам уеду, и – клянусь вам пиром двенадцати богов, ларами клянусь – я отдал бы многое, чтобы сделать это сегодня.
– Прокуратор не любит Ершалаима? – добродушно спросил гость.
– Помилосердствуйте, – улыбаясь, воскликнул прокуратор, – нет более безнадежного места на земле. Я не говорю уже о природе! Я бываю болен всякий раз, как мне приходится сюда приезжать. Но это бы еще полгоря. Но эти праздники – маги, чародеи, волшебники, эти стаи богомольцев… Фанатики, фанатики! Чего стоил один этот мессия, которого они вдруг стали ожидать в этом году! Каждую минуту только и ждешь, что придется быть свидетелем неприятнейшего кровопролития. Все время тасовать войска, читать доносы и ябеды, из которых к тому же половина написана на тебя самого! Согласитесь, что это скучно. О, если бы не императорская служба!..
– Да, праздники здесь трудные, – согласился гость.
– От всей души желаю, чтобы они скорее кончились, – энергично добавил Пилат. – Я получу возможность наконец вернуться в Кесарию. Верите ли, это бредовое сооружение Ирода, – прокуратор махнул рукою вдоль колоннады, так что стало ясно, что он говорит о дворце, – положительно сводит меня с ума. Я не могу ночевать в нем. Мир не знал более странной архитектуры. Да, но вернемся к делам. Прежде всего, этот проклятый Вар-равван вас не тревожит?
Тут гость и послал свой особенный взгляд в щеку прокуратора. Но тот скучающими глазами глядел вдаль, брезгливо сморщившись и созерцая часть города, лежащую у его ног и угасающую в предвечерье. Угас и взгляд гостя, и веки его опустились.
– Надо думать, что Вар-равван стал теперь безопасен, как ягненок, – заговорил гость, и морщинки появились на круглом лице. – Ему неудобно бунтовать теперь.
– Слишком знаменит? – спросил Пилат, усмехнувшись.
– Прокуратор, как всегда, тонко понимает вопрос!
– Но, во всяком случае, – озабоченно заметил прокуратор, и тонкий, длинный палец с черным камнем перстня поднялся вверх, – надо будет…
– О, прокуратор может быть уверен в том, что, пока я в Иудее, Вар не сделает ни шагу без того, чтобы за ним не шли по пятам.
– Теперь я спокоен, как, впрочем, и всегда спокоен, когда вы здесь.
– Прокуратор слишком добр!
– А теперь прошу сообщить мне о казни, – сказал прокуратор.
– Что именно интересует прокуратора?
– Не было ли со стороны толпы попыток выражения возмущения? Это главное, конечно.
– Никаких, – ответил гость.
– Очень хорошо. Вы сами установили, что смерть пришла?
– Прокуратор может быть уверен в этом.
– А скажите… напиток им давали перед повешением на столбы?
– Да. Но он, – тут гость закрыл глаза, – отказался его выпить.
– Кто именно? – спросил Пилат.
– Простите, игемон! – воскликнул гость, – я не назвал? Га-Ноцри.
– Безумец! – сказал Пилат, почему-то гримасничая. Под левым глазом у него задергалась жилка, – умирать от ожогов солнца! Зачем же отказываться от того, что предлагается по закону? В каких выражениях он отказался?
– Он сказал, – опять закрывая глаза, ответил гость, – что благодарит и не винит за то, что у него отняли жизнь.
– Кого? – глухо спросил Пилат.
– Этого он, игемон, не сказал.
– Не пытался ли он проповедовать что-либо в присутствии солдат?
– Нет, игемон, он не был многословен на этот раз. Единственное, что он сказал, это, что в числе человеческих пороков одним из самых главных он считает трусость.
– К чему это было сказано? – услышал гость внезапно треснувший голос.
– Этого нельзя было понять. Он вообще вел себя странно, как, впрочем, и всегда.
– В чем странность?
– Он все время пытался заглянуть в глаза то одному, то другому из окружающих и все время улыбался какой-то растерянной улыбкой.
– Больше ничего? – спросил хриплый голос.
– Больше ничего.
Прокуратор стукнул чашей, наливая себе вина. Осушив ее до самого дна, он заговорил:
– Дело заключается в следующем: хотя мы и не можем обнаружить – в данное время, по крайней мере, – каких-либо его поклонников или последователей, тем не менее ручаться, что их совсем нет, нельзя.
Гость внимательно слушал, наклонив голову.
– И вот, во избежание каких-нибудь сюрпризов, – продолжал прокуратор, – я прошу вас немедленно и без всякого шума убрать с лица земли тела всех трех казненных и похоронить их в тайне и в тишине, так, чтобы о них больше не было ни слуху ни духу.
– Слушаю, игемон, – сказал гость и встал, говоря: – Ввиду сложности и ответственности дела разрешите мне ехать немедленно.
– Нет, присядьте еще, – сказал Пилат, жестом останавливая своего гостя, – есть еще два вопроса. Второй – ваши громадные заслуги на труднейшей работе в должности заведующего тайной службой при прокураторе Иудеи дают мне приятную возможность доложить об этом в Риме.
Тут лицо гостя порозовело, он встал и поклонился прокуратору, говоря:
– Я лишь исполняю свой долг на императорской службе!
– Но я хотел бы просить вас, – продолжал игемон, – если вам предложат перевод отсюда с повышением, отказаться от него и остаться здесь. Мне ни за что не хотелось бы расстаться с вами. Пусть вас наградят каким-нибудь иным способом.
– Я счастлив служить под вашим начальством, игемон.
– Мне это очень приятно. Итак, третий вопрос. Касается этого, как его… Иуды из Кириафа.
Тут гость и послал прокуратору свой взгляд и тотчас, как полагается, угасил его.
– Говорят, что он, – понижая голос, продолжал прокуратор, – деньги будто бы получил за то, что так радушно принял у себя этого безумного философа.
– Получит, – тихонько поправил Пилата начальник тайной службы.
– А велика ли сумма?
– Этого никто не может знать, игемон.
– Даже вы? – своим изумлением выражая комплимент, сказал игемон.
– Увы, даже я, – спокойно ответил гость, – но что он получит эти деньги сегодня вечером, это я знаю. Его сегодня вызывают во дворец Каифы.
– Ах, жадный старик из Кириафа, – улыбаясь, заметил прокуратор, – ведь он старик?
– Прокуратор никогда не ошибается, но на сей раз ошибся, – любезно ответил гость, – человек из Кириафа – молодой человек.
– Скажите! Характеристику его вы можете мне дать? Фанатик?
– О нет, прокуратор.
– Так. А еще что-нибудь?
– Очень красив.
– А еще? Имеет, может быть, какую-нибудь страсть?
– Трудно знать так уж точно всех в этом громадном городе, прокуратор…
– О нет, нет, Афраний! Не преуменьшайте своих заслуг!
– У него есть одна страсть, прокуратор. – Гость сделал крохотную паузу. – Страсть к деньгам.
– А он чем занимается?
Афраний поднял глаза кверху, подумал и ответил:
– Он работает в меняльной лавке у одного из своих родственников.
– Ах так, так, так, так. – Тут прокуратор умолк, оглянулся, нет ли кого на балконе, и потом сказал тихо: – Так вот в чем дело – я получил сегодня сведения о том, что его зарежут сегодня ночью.
Здесь гость не только метнул свой взгляд на прокуратора, но даже немного задержал его, а после этого ответил:
– Вы, прокуратор, слишком лестно отзывались обо мне. По-моему, я не заслуживаю вашего доклада. У меня этих сведений нет.
– Вы достойны наивысшей награды, – ответил прокуратор, – но сведения такие имеются.
– Осмелюсь спросить, от кого же эти сведения?
– Позвольте мне пока этого не говорить, тем более что они случайны, темны и недостоверны. Но я обязан предвидеть все. Такова моя должность, а пуще всего я обязан верить своему предчувствию, ибо никогда оно еще меня не обманывало. Сведения же заключаются в том, что кто-то из тайных друзей Га-Ноцри, возмущенный чудовищным предательством этого менялы, сговаривается со своими сообщниками убить его сегодня ночью, а деньги, полученные за предательство, подбросить первосвященнику с запиской: «Возвращаю проклятые деньги!»
Больше своих неожиданных взглядов начальник тайной службы на игемона не бросал и продолжал слушать его, прищурившись, а Пилат продолжал:
– Вообразите, приятно ли будет первосвященнику в праздничную ночь получить подобный подарок?
– Не только не приятно, – улыбнувшись, ответил гость, – но я полагаю, прокуратор, что это вызовет очень большой скандал.
– И я сам того же мнения. Вот поэтому я прошу вас заняться этим делом, то есть принять все меры к охране Иуды из Кириафа.
– Приказание игемона будет исполнено, – заговорил Афраний, – но я должен успокоить игемона: замысел злодеев чрезвычайно трудно выполним. Ведь подумать только, – гость, говоря, обернулся и продолжал: – выследить человека, зарезать, да еще узнать, сколько получил, да ухитриться вернуть деньги Каифе, и все это в одну ночь? Сегодня?
– И тем не менее его зарежут сегодня, – упрямо повторил Пилат, – у меня предчувствие, говорю я вам! Не было случая, чтобы оно меня обмануло, – тут судорога прошла по лицу прокуратора, и он коротко потер руки.
– Слушаю, – покорно отозвался гость, поднялся, выпрямился и вдруг спросил сурово: – Так зарежут, игемон?
– Да, – ответил Пилат, – и вся надежда только на вашу изумляющую всех исполнительность.
Гость поправил тяжелый пояс под плащом и сказал:
– Имею честь, желаю здравствовать и радоваться.
– Ах да, – негромко вскричал Пилат, – я ведь совсем забыл! Ведь я вам должен!..
Гость изумился.
– Право, прокуратор, вы мне ничего не должны.
– Ну как же нет! При въезде моем в Ершалаим, помните, толпа нищих… я еще хотел швырнуть им деньги, а у меня не было, и я взял у вас.
– О прокуратор, это какая-нибудь безделица!
– И о безделице надлежит помнить.
Тут Пилат обернулся, поднял плащ, лежащий на кресле сзади него, вынул из-под него кожаный мешок и протянул его гостю. Тот поклонился, принимая его, и спрятал под плащ.
– Я жду, – заговорил Пилат, – доклада о погребении, а также и по этому делу Иуды из Кириафа сегодня же ночью, слышите, Афраний, сегодня. Конвою будет дан приказ будить меня, лишь только вы появитесь. Я жду вас!
– Имею честь, – сказал начальник тайной службы и, повернувшись, пошел с балкона. Слышно было, как он хрустел, проходя по мокрому песку площадки, потом послышался стук его сапог по мрамору меж львов. Потом срезало его ноги, туловище, и, наконец, пропал и капюшон. Тут только прокуратор увидел, что солнца уже нет и пришли сумерки.
masterimargo.ru
Стихотворение «217 Тьма Средиземного моря (Текст для песни)», поэт Таран Геннадий
Когда Воланд спускается в ад,
Перед ним упадут на колени…
Он проводит свой суд и парад
Всемогущий хозяин и гений.
Тот, кто был искушён Сатаной
Всё святое в природе разрушил
И дрожит леденящей змеёй
Страх, вползающий в грешную душу.
Припев:
Эта тьма Средиземного моря
Сотворив для блаженных кумира,
Принесла столько крови и горя
На просторах безумного мира.
Миллиарды рабов мертвеца
Запивают грехи его кровью
И вживаются в роль подлеца,
Кто торгует любовью и болью.
В отражениях чёрных зеркал
Масло Аннушкой было разлито…
Мастер сам эти строки писал –
Их хранила в душе Маргарита.
Припев:
Эта тьма Средиземного моря
Сотворив для блаженных кумира,
Принесла столько крови и горя
На просторах безумного мира.
19.09.18.
Булгаков… Мастер и Маргарита… Самая загадочная книга, которую я читал. В руки попала ко мне уже лет в двадцать, точно не помню. Самое удивительное, что роман был напечатан в 1966 году, в год моего рождения. Мистика или совпадение? После этого перечитывал более десятка раз, смотрел фильм и… думал. Именно думать заставляет эта книга. Для некоторых она покажется смешной, для других — страшной, мистической, ну для многих непонятной. Я тоже долго не понимал о чём она. Только недавно начали мне открываться тайны и загадки этой книги. Я не буду их Вам открывать – каждый должен прийти к ним сам. Просто в своём тексте я попытался акцентировать внимание на ключевые места в книге.
А загадок и намёков в книге на каждой странице более чем. К примеру, даже обратить внимание на фокусы Воланда в варьете. Что этой сценой автор хотел показать? Всемогущество Воланда, как Бога или это был ироничный намёк на чудеса, которые творил Иисус? И таких вещей в тексте очень много – взять тот же бал… Кем был Воланд, кто дал ему право судить людей за грехи? Ведь мы знаем, что существует Суд Божий, а здесь эта миссия позволена Воланду? Ну и конечно самый непонятный и неоправданный поступок Воланда, страшного, жестокого гения – это дать СВОБОДУ Мастеру и Маргарите. Даже Бог не даёт свободу, а делает всех своими рабами божьими. Но самая большая загадка скрывалась в этой фразе –
«Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город.»
Исчезли висячие мосты, соединяющие храм со страшной Антониевой башней, опустилась с неба бездна и залила крылатых богов над гипподромом, Хасмонейский дворец с бойницами, базары, караван-сараи, переулки, пруды… Пропал Ершалаим — великий город, как будто не существовал на свете. Все пожрала тьма, напугавшая все живое в Ершалаиме и его окрестностях. Странную тучу принесло с моря к концу дня, четырнадцатого дня весеннего месяца нисана…
«Эта тьма, пришедшая с запада, накрыла громадный город.»
Исчезли мосты, дворцы. Все пропало, как будто этого никогда не было на свете. Через все небо пробежала одна огненная нитка. Потом город потряс удар. Он повторился, и началась гроза. Воланд перестал быть видим во мгле…
– Ты знаешь, – говорила Маргарита, – как раз когда ты заснул вчера ночью, я «читала про тьму, которая пришла со Средиземного моря…»
«Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город.»
Это ключевая фраза романа и часто повторяется она на протяжении всего текста. Что Булгаков хотел этим сказать? Мне показалось, что весь роман был написан именно ради этой фразы. Я наконец-то это понял… Поймёте ли вы?
poembook.ru
Город на холме — Телеканал «Моя планета»
Ненавидимый прокуратором город, Лысая гора, где казнили Иешуа Га-Ноцри, виноградник, где Соломон встретил свою Суламифь. Иерусалим, описанный Куприным и Булгаковым.
Камни древнейшего города из святых и святейшего из древних хранят истории тысячелетней давности. Тем временем современная жизнь течет своим чередом, особым образом отражаясь на облике старого города.
Мы решили сфотографировать те места в Иерусалиме, где проходило действие романов «Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова и «Суламифь» Александра Куприна.
Ненавидимый прокуратором город
«…тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город. Исчезли висячие мосты, соединяющие храм со страшной Антониевой башней, опустилась с неба бездна и залила крылатых богов над гипподромом, Хасмонейский дворец с бойницами, базары, караван-сараи, переулки, пруды… пропал Ершалаим — великий город, как будто не существовал на свете…» (Булгаков, «Мастер и Маргарита»).
На фотографии изображен старый город, который был заново отстроен несколько раз, так как Иерусалим, на который глядел Понтий Пилат, был полностью сожжен и разрушен римлянами в 70 г. н. э. В том числе был разрушен и Иерусалимский храм, который не восстанавливают и не отстраивают до сих пор, так как, согласно еврейской традиции, храм будет заново отстроен с приходом Мессии. Кстати, из всех первоначальных частей храма сохранилась только опорная стена, так называемая Стена плача, и заложенные Золотые ворота, которые должны открыться сами собой по пришествии Мессии.
Храм Иерусалимский
«…В 480 году по исшествии Израиля, в четвертый год своего царствования, в месяце Зифе, предпринял царь сооружение великого храма Господня на горе Мориа и постройку дворца в Иерусалиме (…) За кедровые бревна с Ливана, за кипарисные и оливковые доски, за дерево певговое, ситтим и фарсис, за обтесанные и отполированные громадные дорогие камни, за пурпур, багряницу и виссон, шитый золотом, за голубые шерстяные материи, за слоновую кость и красные бараньи кожи, за железо, оникс и множество мрамора, за драгоценные камни, за золотые цепи, венцы, шнурки, щипцы, сетки, лотки, лампады, цветы и светильники, золотые петли к дверям и золотые гвозди, весом в шестьдесят сиклей каждый, за златокованые чаши и блюда, за резные и мозаичные орнаменты, залитые и иссеченные в камне изображения львов, херувимов, волов, пальм и ананасов — подарил Соломон Тирскому царю Хираму, соименнику зодчего, двадцать городов и селений в земле Галилейской, и Хирам нашел этот подарок ничтожным, — с такой неслыханной роскошью были выстроены храм Господень и дворец Соломонов…» (Куприн, «Суламифь»).
Царь Соломон построил первый Иерусалимский храм, который был разрушен и затем отстроен вновь. Второй Иерусалимский храм был разрушен в 70 году н. э. Х римским легионом. После разрушения евреи отправились в изгнание, которое продолжалось около 2000 лет. С храмом был разрушен и Иерусалим. На Храмовой горе долгое время была мусорная свалка. Мусульмане облагородили ее и построили там мечеть, а на месте Иерусалимского храма установили золотой купол. По преданию, под ним находится камень мироздания, на котором Авраам должен был принести в жертву сына своего Исаака. Мусульмане говорят, что на этой скале есть след пророка Мухаммеда.
Сузские ворота
«…— Так, так, — улыбнувшись, сказал Пилат, — теперь я не сомневаюсь в том, что праздные зеваки в Ершалаиме ходили за тобою по пятам. Не знаю, кто подвесил твой язык, но подвешен он хорошо. Кстати, скажи: верно ли, что ты явился в Ершалаим через Сузские ворота верхом на осле, сопровождаемый толпою черни, кричавшей тебе приветствия как бы некоему пророку? — тут прокуратор указал на свиток пергамента.
Арестант недоуменно поглядел на прокуратора.
— У меня и осла-то никакого нет, игемон, — сказал он. — Пришел я в Ершалаим точно через Сузские ворота, но пешком, в сопровождении одного Левия Матвея, и никто мне ничего не кричал, так как никто меня тогда в Ершалаиме не знал» (Булгаков, «Мастер и Маргарита»).
С Сузскими, или Золотыми, воротами связана интересная история. Через них, согласно иудаизму, должен войти в город Мошиах (Мессия). Мусульмане их заложили и похоронили двух стражников с оружием у их входа. Когда, по легенде, придет Мошиах, то он будет спускаться с Масличной горы и за ним будут воскресать все похороненные на ней. Два стражника с оружием воскреснут тоже, и их задача будет убить его, не пустить на Храмовую гору, то есть в Иерусалимский храм.
Башня Давида
«…О, как ты красива! Шея твоя пряма и стройна, как башня Давидова!..
— Как башня Давидова! — повторяет она в упоении.
— Да, да, прекраснейшая из женщин. Тысяча щитов висит на башне Давида, и все это щиты побежденных военачальников. Вот и мой щит вешаю я на твою башню…» (Куприн, «Суламифь»)
Башня Давида — древняя цитадель-крепость, одна из оборонных башен Иерусалима, сооруженная во II веке до н. э. царем Иродом. Эта башня носила название Фасаил и была неоднократно разрушена и перестроена римскими, мусульманскими, христианскими и османскими завоевателями. Свое название сооружение получило в XVI веке, во времена правления Османской империи. Турки надстроили минарет над башней и соорудили внутри нее мечеть.
События, описанные Куприным, теоретически происходили в X веке до н.э., так как именно тогда правил царь Соломон, то есть за 800 лет до постройки Башни Давида.
Нижний город, или Город Давида
«…Теперь он изменил свой путь, он не стремился уже в Нижний Город, а повернулся обратно к дворцу Каифы. Теперь Иуда плохо видел окружающее. Праздник уже вошел в город. Теперь вокруг Иуды в окнах не только сверкали огни, но уже слышались славословия. Последние опоздавшие гнали осликов, подхлестывали их, кричали на них. Ноги сами несли Иуду, и он не заметил, как мимо него пролетели мшистые страшные башни Антония, он не слышал трубного рева в крепости, никакого внимания не обратил на конный римский патруль с факелом, залившим тревожным светом его путь. Пройдя башню, Иуда, повернувшись, увидел, что в страшной высоте над храмом зажглись два гигантских пятисвечия…» (Булгаков, «Мастер и Маргарита»).
Нижним городом назывался Город Давида, находившийся за пределами стен Иерусалима. Эта часть Иерусалима — старейший населенный район. Царь Давид на этом месте построил свой дворец и основал Иерусалим, однако поселение уже существовало здесь задолго до него. Уже в бронзовом веке находившийся на этом месте город Йевус периода иевусеев был обнесен стенами.
Виноградники
«…Виноградник был у царя в Ваал-Гамоне, на южном склоне Ватн-эль-Хава, к западу от капища Молоха; туда любил царь уединяться в часы великих размышлений. Гранатовые деревья, оливы и дикие яблони, вперемежку с кедрами и кипарисами, окаймляли его с трех сторон по горе, с четвертой же был он огражден от дороги высокой каменной стеной (…) И вот на заре приказал Соломон отнести себя на гору Ватн-эль-Хав, оставил носилки далеко на дороге и теперь один сидит на простой деревянной скамье, наверху виноградника, под сенью деревьев, еще затаивших в своих ветвях росистую прохладу ночи (…) Утренний ветер дует с востока и разносит аромат цветущего винограда — тонкий аромат резеды и вареного вина. Темные кипарисы важно раскачивают тонкими верхушками и льют свое смолистое дыхание. Торопливо переговариваются серебряно-зеленые листы олив.
Но вот Соломон встает и прислушивается. Милый женский голос, ясный и чистый, как это росистое утро, поет где-то невдалеке, за деревьями…» (Куприн, «Суламифь»).
Согласно Песне Песней царь Соломон держал виноградники и отдавал их в аренду на горе Ваал-Гамон, что в переводе означает «господин множества». Виноградник служил убежищем для царя в знойные дни. Его современное местоположение точно не известно, однако многие отождествляют его с Ваал-Гадом, городом у подножия горы Хермон. Правда, находится подножие этой горы на расстоянии 300 км от Иерусалима, так что Соломон явно не мог попросить отнести его туда с утра на носилках.
Лифостротон
«…Тут все присутствующие тронулись вниз по широкой мраморной лестнице меж стен роз, источавших одуряющий аромат, спускаясь все ниже и ниже к дворцовой стене, к воротам, выходящим на большую гладко вымощенную площадь, в конце которой виднелись колонны и статуи Ершалаимского ристалища.
Лишь только группа, выйдя из сада на площадь, поднялась на обширный царящий над площадью каменный помост, Пилат, оглядываясь сквозь прищуренные веки, разобрался в обстановке. То пространство, которое он только что прошел, то есть пространство от дворцовой стены до помоста, было пусто, но зато впереди себя Пилат площади уже не увидел — ее съела толпа. Она залила бы и самый помост, и то очищенное пространство, если бы тройной ряд себастийских солдат по левую руку Пилата и солдат итурейской вспомогательной когорты по правую — не держал ее…» (Булгаков, «Мастер и Маргарита»).
Лифостротон — каменный помост перед дворцом римского прокуратора в Иерусалиме, на котором производился суд. Вообще, лифостротон, или литостротон, впервые был упомянут в Евангелии от Иоанна, что в переводе означает «вымощенный камнем». Конечно же, точное местоположение лифостротона неизвестно, однако в христианской картографии Иерусалима времен Иисуса это место отмечено внутри Антониевой башни, которая примыкала к Претории, резиденции Понтия Пилата. Сейчас на этом месте находится монастырь Сестер Сиона.
Лысая гора, или Голгофа
«…Солнце уже снижалось над Лысой Горой, и была эта гора оцеплена двойным оцеплением. Та кавалерийская ала, что перерезала прокуратору путь около полудня, рысью вышла к Хевровским воротам города. Путь для нее уже был приготовлен. Пехотинцы каппадокийской когорты отдавили в стороны скопища людей, мулов и верблюдов, и ала, рыся и поднимая до неба белые столбы пыли, вышла на перекресток, где сходились две дороги: южная, ведущая в Вифлеем, и северо-западная — в Яффу. Ала понеслась по северо-западной дороге. Те же каппадокийцы были рассыпаны по краям дороги, и заблаговременно они согнали с нее в стороны все караваны, спешившие на праздник в Ершалаим. Толпы богомольцев стояли за каппадокийцами, покинув свои временные полосатые шатры, раскинутые прямо на траве. Пройдя около километра, ала обогнала вторую когорту молниеносного легиона и первая подошла, покрыв еще километр, к подножию Лысой Горы» (Булгаков, «Мастер и Маргарита»)
Традиционно Лысой горой называется место сбора ведьм, однако Булгаков использовал этот образ для описания места, где был распят Иисус. Местоположение Голгофы или, по-булгаковски, Лысой горы в различных течениях христианства определяется по-разному. Согласно традиции во времена Христа Голгофа («лобное место» в переводе с иврита и «череп» в переводе с арамейского) находилась на северо-западе от Иерусалима, за пределами городских стен. По версии православных христиан, Голгофа находится в современном Христианском квартале Старого города Иерусалима, на территории храма Гроба Господня. По другой версии, которой придерживаются протестанты, Голгофа находится на севере Иерусалима у Дамасских ворот, где сегодня располагается Садовая могила.
Интересно видеть, как описанные истории оживают, когда видишь те места, на которых они происходили. Иерусалим — то место, которое хранит историю длиной в несколько тысяч лет, в этом городе можно прикоснуться к камням мостовой, по которой люди ходили во времена Первого Храма, еще до того, как наступила наша эра, отсчитываемая с даты рождения Иисуса Христа. Эти легендарные места, когда-то будоражившие воображение лучших умов, сегодня своими глазами может увидеть каждый.
Ссылка на страницу Марии Вдовкиной во «ВКонтакте»: http://vk.com/tourtoisrael
moya-planeta.ru