Достоевский о европе: Достоевский о Европе и либералах. Часть 3

Предисловие

Предисловие

Начиная с моих пятнадцати лет Достоевский – мой учитель. Признаюсь – и мой мучитель. Уже тогда он увлек меня и покорил своей проблематикой. Я понял, что его проблемы – это вечные проблемы человеческого духа. И если человек называется человеком, то он должен ими заниматься. А Достоевский весь в этих проблемах, и поэтому во всех своих изысканиях он – настоящий человек. Его превосходство в том, что в вечные проблемы человеческого духа он внес вдохновение пророка, пламень апостола, искренность мученика, грусть философа, прозорливость поэта.

В новые времена вечные проблемы человеческого духа ни у кого не нашли такого широкого, глубокого и всестороннего толкования, как у Достоевского. Через него говорили все муки человеческого существа, все его боли, все его надежды. Мало таких, кто как он переболел бы проблемами человеческого существа во всем их трагизме. Человек в бесконечной сложности своей натуры – самое трагичное существо во всех мирах, где вращается человеческая мысль и человеческие чувствования.

В Европе не было ни такого мыслителя, ни такого философа, ни такого поэта, которые так сильно и всесторонне, как Достоевский, ощутили бы величественную драму и страшную трагедию европейского человека и всех его завоеваний. Ему до тонкостей знакомы не только Евангелие, но и апокалипсис европейского человека. Апокалипсис со всеми его безднами, страхами и ужасами. Если на нашей планете есть что-то страшнее самого страшного, то это, без сомнения, апокалипсис европейца. Достоевский его поэтически предчувствовал и пророчески предсказал, а мы в него уже вошли. Очевидно, что этот апокалипсис наступил, т.к. все приобретения людей Европы потихоньку уже обволакиваются апокалиптическими страхами и невиданными ужасами.

Потрясает агония европейской культуры, построенной на «непогрешимости» и самодостаточности европейского человека. Над апокалиптическими безднами его самоуничтожения все яснее и яснее видны очертания титанического лика печального пророка Европы – Достоевского. Его пророчества о Европе исполняются на наших глазах, и сердце обливается кровью.

Мы не говорим, как Лейбниц, что наш земной мир – лучший из миров, но мы уверены в одном: наш земной мир – самый загадочный из всех миров. И в этом удивительном, загадочном мире самое загадочное существо – человек: его падения и взлеты, его зло и добро, его диавол и Бог. А над всем этим – его всечеловек и Богочеловек. И с этой точки зрения мы обратимся к Достоевскому в данном исследовании. Нелегко следовать за Достоевским, однако же достойно человека – мучиться этой возвышающей мукой.

Д-р Иустин Попович, Видов день, 1940 год¹

* * *

Видов день 1528 июня, – праздник св. вмч. царя Лазаря и всех святых сербских мучеников, павших на Косовом поле в 1389 году в битве с турками. (Прим. перев.)

Достоевский в Европе – Блогеры Карамазов

Химадри Чаттерджи

Среди многих вещей в жизни, которые я совершенно не могу объяснить, это огромное влечение, которое я испытываю к произведениям Достоевского. Когда мне перечисляют его многочисленные недостатки, я мало что могу сделать, кроме как кивать в знак согласия. Да, его романы истеричны, иррациональны — он как будто восхвалял иррациональность; они свободно структурированные мешковатые монстры. Он тоже был ярым славянофилом, а я презираю национализм. Он был политически консервативен и яростно ненавидел либерализм и либералов, в то время как я склонен описывать свою политику как «либеральную». (Действительно, меня позабавило, что недавно я описал свою политику в своем профиле на Facebook как «тургеневский либерал». в том, что, по-видимому, было моей собственной шуткой, и решил не менять ее.) Достоевский ненавидел таких русских, как Тургенев, которые приняли ценности западного либерализма, и я не могу не видеть свою собственную приверженность этим же западным либеральным ценностям, несмотря на мое индийское происхождение, в качестве своего рода параллели (хотя, полагаю, у меня есть оправдание тому, что я прожил большую часть своей жизни на Западе). Я подозреваю, что если бы Достоевский знал меня лично, он презирал бы меня и мои ценности. И, по праву, меня должен отталкивать и Достоевский, который отстаивал так много, чего я не делаю, и который так ненавидел то, что я делаю. И все же меня непреодолимо тянет к Достоевскому. Что, я полагаю, демонстрирует изречение Достоевского о том, что мы далеко не разумные существа, как нам нравится себя воображать.

Достоевский, конечно, не всегда был правым славянофилом. В юности он действительно был очень левым. Он был членом революционной группы, едва избежал смертного приговора (известно, что его вывели на казнь до того, как было объявлено о смягчении приговора), и много лет отсидел в трудовом лагере. Его ранние работы носили несколько сентиментальный характер, сосредотачиваясь на «бедных людях», на «оскорбленных и раненых» и оплакивая социальную несправедливость, причиняющую столько страданий. Но затем, в начале 1860-х годов, в его мировоззрении произошла глубокая перемена. Как говорит переводчик Кирилл Фицлион (Зиновьев) в предисловии к Зимние заметки о летних впечатлениях :

Его ранние романы нацелены на развлечение читателя; не колеблясь соображениями правдоподобия или психологической вероятности, они скользят по поверхности жизни, не останавливаясь, чтобы прощупать то, что происходит под ней; они избегают глубокого анализа, и им не хватает позднейшего Достоевского стремления примирить поступки людей с их совестью, понимаемой в терминах духовной муки.

Летом 1862 года, в момент, который мы можем рассматривать как поворотный момент между ранними и поздними точками зрения Достоевского, Достоевский посетил Европу на несколько недель. Той зимой он написал о своих путешествиях в «Зимние заметки о летних впечатлениях », и здесь мы можем совершенно ясно увидеть, как обретают форму его зрелые мысли и идеи.

Запад был тем, на что указывали либералы, вроде ненавистного Тургенева: Россия должна искать спасения в либеральных ценностях Запада; взглянув на Запад и приняв его ценности, Россия, столь далекая от основных центров цивилизации, смогла бы, наконец, цивилизовать себя. Но у Достоевского ничего этого не было. Это не обязательно из-за его славянофильства: то, что он увидел за несколько недель, проведенных в Париже, и за неделю, проведенную в Лондоне, не подсказывало ему, к чему стремиться в рай. Что Россия не рай, он уже знал: но спасение не в подражании Западу.

Прежде чем углубиться во все это, он пишет предисловие, которому дает название «Вместо предисловия». Это чувство игривости проявляется на протяжении всей книги. Достоевский сразу говорит нам, что он ненадежный рассказчик. По его словам, он провел всего несколько недель в Лондоне и в Париже, и его взгляды основаны не только на ограниченном освещении, но также, без сомнения, во многих отношениях предвзяты и предвзяты. По мере того, как он продолжает расширять это, он, кажется, создает авторскую личность, которая может быть им самим, а может и не быть. Временами он как будто представляет себя одним из тех гоголевских гротесков, которые не могут перестать отвлекаться на всякие неуместности. Короче говоря, рассказчик, которого он представляет, — комический персонаж, первый из многих странных и ненадежных голосов, которые появляются и исчезают в повествовании его более поздних романов. Предоставление авторскому голосу такой персоны позволяет Достоевскому развивать свои идеи в неожиданных областях и исследовать мысли и концепции, которые могут показаться эксцентричными или причудливыми, но не обязательно давая этим идеям печать авторского одобрения.

Он проводит некоторое время в Лондоне и представляет его почти в апокалиптических тонах. Он потрясен уровнем крайней бедности и порока. Это может показаться удивительным: как видно из его собственных романов, крайняя нищета и порок не совсем неизвестны в России. Но, возможно, он ожидал большего от Лондона. Я думаю, что его шокировало открытое принятие этих вещей. Он дает описание жалкой полуголодной молодой девушки-ребенка, открыто торгующей собой на Хеймаркете, прямо в центре фешенебельного Лондона. Англичан часто упрекают за лицемерие, но, похоже, это отсутствие лицемерия, открытость таких нравственных глубин, которые, казалось, особенно поражали Достоевского.

У него есть еще, что сказать о Франции, и, что довольно интересно, он, кажется, потрясен теми же самыми аспектами России, которые шокировали европейцев того времени — несвободой, преклонением перед императором, полицейскими осведомителями и тому подобным. И особенно он рассматривает средние классы, буржуазию. Воодушевляющие лозунги Французской революции — свобода, равенство, братство — являются, по его мнению, огромным обманом: все, что произошло, это то, что буржуазия теперь взяла на себя власть эксплуатировать низшие классы. Все идеалы, все нравы, которыми якобы живут люди, — обман:

Пэрис неутолимо жаждет добродетели. Нынче француз — серьезный и надежный человек, часто мягкосердечный, так что я не могу понять, почему он и теперь так боится чего-то и боится этого, несмотря на всю gloire militaire, которая процветает во Франции и которую Жак Бономи столько платит. Парижанин горячо любит торговать, но даже когда он торгует и обдирает вас в своей лавке, он обдирает вас не ради наживы, как в прежние времена, а во имя добродетели, из какой-то святой необходимости. Накопить состояние и обладать как можно большим количеством вещей — это стало главным моральным кодексом парижанина, приравниваемым к религиозному соблюдению.

Достоевский продолжает допытываться: чего именно боится буржуазия?

Кого тогда ему бояться? Рабочие? Но рабочие все тоже капиталисты, в глубине души: их единственный идеал — стать капиталистами и накопить как можно больше вещей.

Это не решение, чувствовал Достоевский, для России. Рациональные заповеди и благородные чувства – liberte , égalité , fraternité — в конечном итоге ничего не значит, и не только потому, что люди не являются рациональными существами: как он продолжает исследовать в Notes From Underground (который был написан вскоре после этой книги), люди, если уж на то пошло, анти- -рациональные существа, далекие от того, чтобы принять идеи, потому что они показаны как рациональные, скорее предпочли бы преднамеренно отвергнуть их, чтобы провозгласить свою свободу от тирании разума. Все, что он может видеть в больших городах Европы, — это «муравейники»: любая попытка сверху связать людей в единство обречена на катастрофический провал, потому что они неправильно понимают парадоксальную по своей сути природу человечества.

Я могу понять аргумент Достоевского — по крайней мере, до определенного момента. Наша жизнь, если уж на то пошло, в некоторых отношениях стала хуже: она стала «атомизированной» — если использовать слово, популяризированное названием романа Мишеля Уэльбека, — как никогда прежде. У нас нет не только fraternité между классами, солидарность даже внутри социальных классов становится все более проблематичной. Но я не очень понимаю, в чем состоит собственное решение Достоевского. Стоит ли ожидать мистического fraternité возникать спонтанно?

Конечно, Достоевский не был настолько глуп, чтобы так думать. Его романы не дидактические романы: это многоголосые произведения, в которых многие голоса восстают против своего автора и говорят против него без ответа; и где, кроме того, многие голоса, выражающие некоторые из самых глубоких убеждений Достоевского, представлены в нелепом свете. Эти великие романы — бурлящие котлы идей и контридей, бесконечно спорящих и смешивающихся друг с другом, никогда не разрешающихся; но никогда эти идеи не представляются чем-то абстрактным: они, как говорит Кирилл Фицлион (Зиновьев) в своем предисловии, «мыслятся в терминах душевной тоски».

Я до сих пор не знаю, почему меня так тянет к писаниям Достоевского, когда, с учетом всех обстоятельств, этого быть не должно. Но есть в этих очень странных его книгах что-то пророческое.

Первоначально этот пост был опубликован 17 апреля 2017 г. в блоге The Argumentative Old Git и был размещен здесь по приглашению. Оригинал поста можно найти здесь: Достоевский в Европе.

Все приведенные выше цитаты взяты из следующего перевода:  Зимние заметки о летних впечатлениях Федора Достоевского в переводе Кирилла (Фицлиона) Зиновьева (Alma Classics, 2016).

Изображение на обложке представляет собой иллюстрацию Джаста Л’Эрно 1862 года, которая является общественным достоянием и доступна в коллекции цифровых изображений Библиотеки Джона Хэя, Университет Брауна: Les Boulevards de Paris le Jour de l’An.

Химадри Чаттерджи — операционный аналитик, живет недалеко от Лондона и давно питает страсть к русской литературе, особенно к Достоевскому. В основном он ведет блог о книгах на своем сайте The Argumentative Old Git и его можно найти в Твиттере @hairygit.

Нравится:

Нравится Загрузка. ..

Макрон и Конте процитировали одну и ту же речь Достоевского

Global

Писатель предложил широкое видение Европы и «русской души», которое привлекает лидеров, стремящихся к сближению.

5 июня 2018 г.

ЛОНДОН — есть ли у Европы Достой евский момент? Или это пушкинский момент? Президент Франции Эммануэль Макрон процитировал речь Достоевского о Пушкине, в которой писатель делает драматический призыв к русскому универсализму, на пресс-конференции с Владимиром Путиным в Санкт-Петербурге 24 мая. Затем, во вторник, премьер-министр нового популистского правительства Италии, Джузеппе Конте перефразировал — или, возможно, неправильно перефразировал — ту же речь Достоевского в своем первом обращении к Сенату Италии.

Достоевский произнес свою воодушевляющую речь в 1880 году на освящении памятника Пушкину, поэту, крестному отцу русской литературы. В ней он переосмыслил эпическую поэму Пушкина « Евгений Онегин » под собственное видение мира, найдя ее героиню Татьяну апофеозом русской женственности и предложив экстатическое видение русской души как правдоносного инструмента. В заключение он изложил такое же широкое видение отношений России с Европой, видение, которое поразило как славянофилов, так и западников, две русские школы мысли, которые до сих пор находят отклик.

«Народы Европы и не подозревают, как они нам дороги», — писал Достоевский. «Верю, что мы, будущие русские… поймем, что стать настоящим русским — значит стремиться окончательно примирить все европейские споры, показать разрешение европейской тоски в нашей общечеловеческой и всеобъединяющей русской душе и обнять ею с братской любовью ко всем братьям нашим и, наконец, может быть, произнести последнее слово великой, всеобщей гармонии, братского согласия всех народов, соблюдающих закон Христова Евангелия».

Это отрывок, за который Макрон ухватился в прошлом месяце. Выступая рядом с Путиным на пресс-конференции, которая также касалась Трампа, НАТО и Сирии, Макрон назвал эту речь основой для того, как Франция и Россия могут найти точки соприкосновения. «У всех нас есть европейские противоречия, которые нужно разрешить внутри наших народов, но мы знаем, и мы знали из прошлого, и мы также будем знать завтра, как построить реальную точку соприкосновения», — сказал Макрон.

Цитируя одного из самых важных писателей России, Макрон входит в длинный ряд французских президентов, которые использовали культуру и мягкую силу как способ налаживания или укрепления экономических и политических связей. Он также является одним из самых культурных политиков на мировой арене сегодня, что, конечно, не всегда хорошо играет в момент популистского гнева на элиты, и его критиковали дома за то, что он не смог реализовать свою риторику. (Возвышенная речь перед Конгрессом США в прошлом месяце не смогла убедить Трампа сохранить соглашение с Ираном или отказаться от введения тарифов для Европы.

Напротив, в своем выступлении перед Сенатом Италии во вторник Конте процитировал речь Достоевского, но, казалось, подчеркнул отношения между элитами и народом, тему, которая не является сердцевиной речи, если она вообще присутствует . «Нас обвиняют в популизме и антисистемности», — сказал Конте. «Это лингвистические формулировки, которые каждый может использовать». Он добавил: «Если народничество — это отношение господствующего класса прислушиваться к нуждам народа, а здесь я черпаю вдохновение у Достоевского о Пушкине, если антисистемность означает стремиться к новой системе и вводить ее, то эти политические силы заслуживают этой формулировки».

Конте — неизвестный юрист, которого итальянское Движение пяти звезд, выступающее против истеблишмента, и правая партия «Лига» пригласили возглавить коалиционное правительство — первое популистское правительство в члене-основателе Европейского Союза. Это правительство, наконец, появилось в прошлую пятницу после того, как 11,5-часовая попытка президента Италии установить технократа потерпела неудачу. Эта попытка, в свою очередь, была предпринята после того, как президент отклонил просьбу сторон о назначении евроскептика министром финансов. После нескольких дней безумных маневров, во время которых Конте ушел в отставку, а затем вернулся, две политические партии в конечном итоге согласились разделить власть в политическом правительстве с кем-то менее противоречивым на посту министра финансов.

Речь Конте в Сенате Италии предшествовала вотуму доверия новому правительству, которое было принято сегодня в Сенате и должно пройти в среду в нижней палате. Цитирование Конте Достоевского о Пушкине было разогревом к главному выводу о России в его речи: что Италия стремится к «открытию» для России и отмене санкций, начиная, по его словам, «с тех, которые наносят ущерб гражданскому обществу» в России.

Это не совсем ново для Италии. Во время своего пребывания на посту с 2014 по 2016 год левоцентристский премьер-министр Маттео Ренци также призывал к ослаблению санкций против России.